Нина Попова - Заре навстречу [Роман]

— Ну?

— Это уж вы подбираетесь к по-ли-тическому руководству, чтобы «гегемонить», чтобы короны снимать и надевать! «Хочу быть царицей морскою!»… Как та баба в «Рыбаке и рыбке».

Охлопков в раздумье погладил жирный бритый подбородок.

— Ты умен как бес, Валерьян! Да, к этому идет, брат! Этот пень в короне бездарен, как свиной пуп, ни для кого не секрет… кажется, всерьез подумывает о сепаратном мире…

— А дядюшка связан с английским капиталом! — заметил Рысьев.

— Михаил умнее и покладистее… Ему и карты в руки.

— Кабы не «бы»!

— Не понимаю…

— Попробуйте устройте переворот! Да что переворот… Пусть-ка Дума попробует всерьез бороться с царским правительством… Такое начнется движение в народе, что ахнете, дядюшка! Революция будет!

И Рысьев захохотал резким мефистофельским смехом.

— Тогда ваша эскадра вверх тормашками перевернется! Хотите договор, дядюшка? Когда вы будете наверху, мне помогайте, я буду наверху — вам помогу… А такая возможность не исключена! Нет! Ну?.. Руку!

И он схватил маленькой жилистой рукой толстую руку Охлопкова.

Декабрьский вечер. Луна. Мороз. Времени — восемь часов, а поселок Верхнего завода тих, безжизнен, как поздней ночью. Узкие тропки слабо видимы в голубой тени сугробов. Полозница блестит под луной. Беломохнатые, в инее, стоят кусты в палисадниках. Домишки нахохлились под снежными шапками. Сквозь замерзшие окна нетопленых изб чуть брезжит свет керосиновых коптилок.

Угрюма малуха Ярковых. Старушка лежит в густой тьме на печке, ногами к трубе. Неверный свет коптилки по временам падает на костлявое коричневое лицо, на белые пряди волос.

Анфиса присела на край деревянной кровати, обняла укутанную Манюшку, которая опять к вечеру разгорелась и все время просит пить.

У стола сидит сестра Анфисы, Фекла, когда-то разбитная, веселая бабочка. Подпершись рукой, она не мигая глядит на огонь и тихим, прерывистым голосом говорит:

— Он был у нас, тятя-то наш, хороший мужик: не пил шибко-то, табак не курил, матерно не ругался. Нас сызмальства к работе приучал… Помнишь, Фисунька, вы с мамой в Ключах, а мы с тятей в Лысогорске робили, на руднике? Помнишь горочку-то с ельничком?

— Помню.

— Утром, бывало, слушаешь: не шумит ли по крыше? В дождик мы не робили. Разбудит тебя тетка, и вот тебе кажется, что ты умылась, оделась… а сама спишь опять! Посадят тебя в тележку, а у тебя голова, как у цыпленка, болтается… Но на работе тятя меня жалел: уж не надсадит, чтобы камни класть большие, кидаешь мелочишку. Ямочку выроет, посадит туда, чтобы не упала — и гонишь. А свальщица поможет вывалить. Ей за это тятя, как получит выписку, обязательно фунт пряников купит.

Фекла рассказывала тихим, вздрагивающим голосом:

— А большая стала — одна у тетки жила, — сядешь с подружками в одну тележку да так да свалки и катишь! В троицу березку завьем, украсим, на свалку поставим, песни поем. Девушки в белых платочках, в вышитых запонах, лошади бумажными цветами украшены.

— Ты красивая была, — сказала Анфиса и вздохнула.

— Я по своей бойчине — от петли отрывок была, — продолжала Фекла, — и на работе скорая и попеть-поиграть… Тимка-то Кондратов недаром за мной ухлястывал!.. Доняло его, что свататься пошел!

— За отказ он тятеньке и не простил, со свету сжить хочет, из деревни выжил!

— В то время уж познакомилась я со своим Митрофаном… Полюбила… Уж он тебя не схватит, не тиснет. Уважительный был… все добрым порядком…

— Как голуби вы с ним жили, — тихо сказала Анфиса, с состраданием глядя на сестру.

— Он меня жалел. А в гости придем — я весь-то убор надену, — глаз не отведет… таково любо смотрит! Хорошо мы жили, пока не разлучила нас война. А уж, когда написал, что в плену — с ума сходила… Господи батюшко! И что со мной сделалось? И как это я совесть свою забыла, мужа не пожалела?

— Не вспоминай, Феня, — сказала старушка.

— Как не вспоминать, бабушка? — и слезы побежали привычным путем по блеклым щекам Феклы. — Каждую минуту казнюсь! Как это и стыда во мне не стало? Почему? Вспомнишь мужа, резнет тебя по сердцу, а ты словно отмахнешься от дум.

— Приворожили тебя, — с глубоким убеждением вставила старушка.

— Как забеременела, сразу опомнилась: что же это я наделала?.. Руки на себя наложить не могу, а страм тяжелее смерти кажется… Пришла к старушке, к лекарке… такая была хорошая, лечила со словом божьим и никому ничего не сболтнет, не выдаст. Спрашивает: «Вытравить хочешь?» Я только голову наклонила. «А человека ты можешь убить?» — «Ой, что ты, бабушка, родименькая!» — «Ну, и я не могу! Я и трав таких не знаю и знать не хочу. А совет дам: умела грех сделать, умей и кару принять». Сколько-то дней я все ходила, думала, думала… и пала в ноги свекру-тятеньке с мамонькой. Они так руками схлопали и заплакали. Принесла им горя-то! Тятенька месяц дома сидел, стыдно было людям глаза показать. А сколько разговоров пошло! Батюшки!

— Ребеночка-то не обижают? — спросила старушка.

— Любят! — с рыданием в голосе ответила Фекла. — А свекор-тятенька все от меня поклон отписывает Митрофану. Так он и не узнает, пока из плена не придет… И что только будет с нами?..

Она замолчала и стала думать свою невеселую думу.

— Фисунька! — сказала старушка после молчания. — Поставила бы самовар, напоим гостьюшку чайком да и спать!

— Чайком! — с сердцем повторила Анфиса. — Где он, чаек-то? Пустую воду хлебать? Чтобы в брюхе булькало? Сухой корки — и той нету в доме… Зачем самовар?

— А согреться, — робко ответила старушка, — погреешься, голодок-то и обманешь… замрет на время.

Анфиса резко вскочила с кровати, рывком выдернула из-под лавки самовар, загремела ковшом, трубой… Старушка печально наблюдала за нею. Глаза их встретились. Анфиса остановилась перед печкой.

— Мамонька! Прости меня! — вырвалось у нее из глубины души. — Не злюся я, горе меня одолело! Бьюсь-бьюсь, и все ни в сноп ни в горсть! Не дотянуть мне вас с Манюшкой — помрете…

Она схватилась за горло, словно пытаясь удушить себя.

Семья Ярковых дошла до крайней нищеты. Первое время Анфиса работала на спичечной фабрике, и они кое-как тянулись. Но вот заболела свекровь — отказались служить ей ноги. Пришлось Анфисе перебиваться на случайных заработках — мыть полы, стирать белье, воду носить. Сено вздорожало — корову продали. Вздорожали дрова, да и достать их стало трудно — перешли жить в малуху. Приданые половики, одеяло, перину, подвенечное платье — все распродали. Свекровь вконец обессилела. Пятилетняя Манюшка стала кашлять, таять, блекнуть. Питались они почти одной картошкой. Помогала Ярковым заводская партийная организация. Но голодных семей фронтовиков было много, а фонд помощи так мал, что рассчитывать на частые получения не приходилось. Пока приходили письма от Романа, Анфиса крепилась, но вот уже второй месяц пошел, как писем не стало…