Стивен Прессфилд - Приливы войны

— Братья и товарищи, долго говорить некогда. У нас нет воды, поэтому очень тяжело и нам, и животным, которые несут наше снаряжение. Сегодня ночью мы разворачиваемся и уходим к морю. На пути к Геле есть реки побольше этой, противник не сможет перекрыть их. Будьте стойкими, друзья мои, будьте решительными. Знайте: сорок тысяч нашей армии — это не только грозная сила; это целый город, больший, чем любой другой на Сицилии, кроме Сиракуз. Мы можем пойти в любом направлении, мы можем выгнать жителей любого города и остаться на их месте. Мы отыщем воду и пищу. Мы выстроим корабли и доберёмся до дома. Помните об этом и не падайте духом. А что касается вынужденных отступлений — не теряйте мужества. Судьба не всегда будет безразлична к нам. Даже самые суровые из бессмертных должны быть тронуты нашими бедствиями. Ответственность за решения, которые поставили нас в такое критическое положение, я беру на себя. Вы ни в чём не виноваты. Ваш боевой дух всегда оставался на высоте, однако упрямство богов и дурное командование свело на нет все ваши старания.

Лион внимательно смотрел на слушавших. Как он сказал позднее, его поразила та сосредоточенность, с которой солдаты внимали речи стратега. Они напомнили моему брату театральных зрителей. Сейчас, казалось Лиону, они оценивали Никия, как оценивали бы актёра, и классифицировали его как инертного, медлительного и второсортного. На лицах слушателей было написано: да, Никий — благочестивый, храбрый, даже благородный. Но одного в нём нет: он — не Алкивиад. Да и Демосфен тоже, несмотря на всю его храбрость и умение. В каком бы отчаянном положении ни находилась сейчас армия, мог ли кто-нибудь сомневаться в том, что Алкивиад — будь он нашим командиром — сумел бы найти достойный выход? Никий был прав в одном: даже сейчас наша армия представляла собой грозную силу. И всё же мы были побеждены и сознавали это. И тем более я ненавидел Алкивиада. Никто не мог заменить его. Наши сердца были разбиты.

— И последнее, друзья мои, помните: вы — афиняне, аргивяне и ионийцы, сыновья героев и сами герои. В этой войне вы покрыли себя славой и, если дозволит судьба, добьётесь ещё большего. Помните ваших отцов и то мужество, с которым они переносили беды. Сплотитесь, братья. С помощью небес и нашими усилиями мы вынесем всё, лишь бы снова увидеть наши дома и семьи, которые мы любим.

Пришёл приказ зажечь как можно больше огней. Факелы запалили и раздали по колонне. К рассвету мы достигли дороги на Гелу — как раз того места, откуда мы начали путь. Но теперь мы быстро двинемся на юг, отыщем речку и пойдём в глубь острова, чтобы описать круг и снова попытаться добраться до Катаны.

Два следующих дня сиракузская кавалерия совершала набеги на колонну. А у нас не было ни лошадей, ни лучников. Оставалось только терпеть. Враг атаковал отрядами в пятьдесят и сто человек. Мы могли бы выставить вдвое больше людей, но так обессилели, что еле передвигали ноги. А неприятель метал в нас залп за залпом. Сначала самые молодые из нас пытались отбивать атаки, подрезая ноги лошадей или протыкая им животы копьями. Но пеший — лёгкая мишень. Сходятся два-три всадника, и, если чело век упал, его затаптывают или пронзают копьями. Приходилось спасаться бегством. С каждой вражеской атакой падали ещё двое-трое. Сломанная рука, проткнутое бедро, сотрясение мозга. Здоровым приходилось нести раненых. Сильные тащили слабых. А когда слабели и эти, их несли другие. Офицер хотел набрать ослов из обоза, чтобы создать нечто вроде кавалерии. Но животные так были ослаблены и напуганы, что с ними было не совладать. Мы прошли мимо убитого мула. Томимые жаждой солдаты слизывали с него кровь.

Теперь колонна вышла на открытое пространство. Здесь не было никакого спасения от солнца. Тело уже не способно потеть, кожа поджаривается. Среди солдат на марше это называется «одуреть от солнца». Колонна тащилась с трудом — процессия обречённых. Перед глазами возникали миражи. Кто-то громко выкликал имена своих детей, а его товарищи, не обращая внимания, продолжали тащиться вперёд. Наконец кто-нибудь, не в силах больше выносить, прикрикнет на кликушу, чтобы тот заткнулся, и он очнётся, как ото сна, и даже не поймёт, что только что громко кричал. Пытались запеть что-нибудь «солёненькое», чтобы взбодрить товарищей, но даже до второго куплета не доходило. Грызли веточки, клали под язык камушки.

— Опять идут!

Новая атака, новая волна ужаса, уносящая ещё больше сил. Как следствие — ещё трое раненых, ещё трое, кого надо нести.

Теперь уже никто не жаждал командования Алкивиада. Теперь его ненавидели за его отсутствие. Это он наслал на нас кару, виной всему его гордыня. Он, который противопоставил себя государству, он, который останется жить и процветать, отправив в ад нас, своих братьев! Боги, сохраните меня, кричал человек небесам, спасите меня, чтобы я мог увидеть, как он расплатится за всё! Позвольте мне жить хотя бы до тех пор, пока я не увижу его мёртвым.

Два дня спустя, сходя с ума от жажды, наша колонна дошла до реки Ассинар. Мы находились в задних рядах и рассказ о случившемся услышали потом.

Противник не перекрыл эту реку. Вместо этого он занял противоположный берег колонной в две тысячи в ширину и десять тысяч в глубину, с пятитысячной кавалерией на флангах. Они колоколом окружали нашу колонну, пока она приближалась. Сиракузские лучники и копьеносцы стояли впереди, на расстоянии менее сотни футов. Они начали стрелять, когда мы находились ещё на расстоянии двухсот футов от реки. Никий и командиры пытались удержать людей, но солдаты вбегали в реку под стрелы. Они умирали, продолжая отталкивать друг друга за глоток воды. Тысячи падали в воду. Многие убегали, а их настигали, чтобы потом превратить в рабов. С тыла отряды Демосфена настигла колонна в пятьдесят тысяч — те самые солдаты, которых мы видели ещё с холма. Нас разбили в пух и прах. Из Большой гавани выступило сорок тысяч, а осталось меньше шести.

На следующее утро Никий сдался. Ещё через две ночи мы уже были в каменоломне. Вот как они клеймили нас. У них было четыре загона, как на овечьей ферме. Нас подводили шеренгами. В конце каждого загона имелась стойка с зажимом, которым удерживали голову. Я слышал, как человек с клеймом инструктирует ученика:

— Это же не буйвол, парень! Это человеческая кожа, а не шкура коровы. Аккуратно, как будто целуешь любимую... вот так!

Я помню, как встал на ноги и начал искать глазами что-нибудь блестящее, чтобы посмотреть на себя и клеймо — Q, коппа. Но зеркало было необязательно — одного взгляда на товарищей достаточно.

В каменоломнях надежда на лучшее слаба. Многие рассуждали, что, поскольку сиракузцы не убили нас, они, в конце концов, должны заставить нас работать или продать. Другие надеялись на выкуп. Лион поставил себе задачей пресекать подобные разговоры, поскольку чувствовал, что они только деморализуют нас ещё больше. Мы должны настроиться на то, чтобы умереть как мужчины. Те, кого мы оставили в Большой гавани, напомнил он, уже сделали это.