Стивен Прессфилд - Приливы войны

Из системы управления государством исчез герой. Истощённая почва порождала лишь ростки зла, чахлые и уродливые. Их появление на политической арене сразу же выявило их карикатурность и заставило народ сокрушаться о потере цвета двух поколений, выкошенных чумой и войной. Выросшая в ослабленном государстве молодёжь ди чала и не соблюдала больше ни законов, ни приличий.

Куда-то ушла благовоспитанность. Новое поколение игнорировало моральные обязательства. Молодые люди уклонялись от призыва в армию. В театрах поэты-комики демонстрировали кипучую энергию, понося тех шутов, которые осмеливались стать государственными деятелями. Те немногочисленные лица, обладающие высокими качествами, которые могли бы хорошо послужить государству, колебались, предоставляя поле деятельности другим — тем, чьё стремление занять высокое положение странно гармонировало с полным отсутствием совести.

Вот теперь вспомнили Алкивиада. Вот теперь Афины очень хотели вернуть его.

Они вновь переживали воспоминания о каждом этапе войны. И каждый эпизод демонстрировал храбрость Алкивиада и его дальновидность. Ещё в юности никто не мог превзойти его в смелости. Когда он командовал войсками, то громил войска, как никто другой. Исход однодневного сражения при Мантинее поставил вопрос о выживании неприятеля. Одна лишь предприимчивость Алкивиада вы звала к жизни величайшую армаду в истории. С ним мы не потерпели бы поражения на Сицилии. Если бы он сейчас был с нами, нас не разгромили бы на востоке. Даже то зло, которое он причинил своей стране, давая советы её врагам, не считалось уже преступлением или предательством. Нет, это коварство рассматривали как свидетельство его искусного руководства и отваги. В этих качествах город отчаянно нуждался сейчас и нигде не мог их найти. Лишь во флоте оставались подобные люди — Фрасибул, Ферамен, Конон и Фрасилл. Это были личные друзья Алкивиада или офицеры, которых он финансировал в самом начале их карьеры. Каким бы греховным ни было его поведение, народ видел в нём титана среди карликов. В парикмахерских и борцовских школах простые люди вспоминали, что Алкивиад не по доброй воле связался с противником. Мы сами подвели его к этому выбору! В своей глупости мы стали подлецами, ревнуя к достоинствам Алкивиада и ради этой ревности лишив государство героя, — героя, в котором оно сейчас нуждается больше всего!

Мыс женой смотрели комедию Эвпола, в которой актёр, экстравагантно разодетый, представлял Алкивиада. Автор хотел сделать этого павлина смешным. Но вместо этого зрители вдруг взорвались, выкрикивая его имя. На улице актёра окружила толпа. На руках его отнесли домой.

На стенах по всему городу появились надписи: «Верни те его в Афины!»

Прошёл ещё год, внучек, и наконец его позвали на самосский флот, пообещав золото Тиссаферна и союз с Персией.

Вот об этом моменте я и вспомнил в камере Полемида. То мгновение, когда баркас ткнулся в брёвна Самосской пристани и в окружении двадцати тысяч матросов и солдат из Афин Алкивиад прошёл к платформе, называемой Погрузочной, куда подъезжали с уловом сардин возницы и вокруг которой теперь собрались толпы вооружённых корабельных команд. Люди забирались на плоские крыши и перголы, они устроились на перекладинах мачт и у подножия Дельфиньего холма, с надеждой и трепетом ожидая, что скажет им вернувшийся на родину изгнанник.

Дважды он начинал, и дважды голос отказывал ему, так он был потрясён открывшейся перед ним картиной. Когда и в третий раз у него ничего не получилось, из передних рядов раздались голоса.

— Давай, давай! — кричали ему люди, и эти призывы, подхваченные тысячами глоток, свидетельствовали о том, что толпе понравилось увиденное. Когда шум стих, Алкивиад начал снова — сначала так тихо, что глашатаи, стоявшие на расстоянии друг от друга, чтобы передавать его слова стоящим на холме, должны были обращаться к тем, кто находился поближе, чтобы расслышать.

— Я не... — начал Алкивиад, и голос снова предал его. Глашатаи тотчас подхватили:

— Я не...

— ...не тот человек, каким я был...

— ...даже несколько минут назад, когда поднимался на эту платформу.

И снова слова полетели наверх, на холм, от одного глашатая к другому. Наконец Алкивиад обрёл голос и, жестом попросив своих помощников подняться выше, продолжил:

— Я хотел выступить в роли спасителя. Я, сегодняшний, стоящий перед вами, — тот, кто принёс для вашего спасения союз с народом, чьи богатства и мощный флот обеспечат вам победу. Без их поддержки вы не достигнете успеха. Я предполагал обратиться к вам как командир и получить от вас заверения в верности... Что вы приложите необходимые усилия... Но, увидев вас... — Голос его опять дрогнул. — Ваш вид, мои соотечественники, разрывает мне сердце. Я сгораю от стыда. Это не вы должны давать торжественное обещание, а я. Не вы должны служить мне, а я вам. Те Афины, которые изгнали меня...

Ему снова пришлось остановиться, чтобы собраться с мыслями. Он схватился за стойку платформы.

— Те Афины, которые изгнали меня... Об этих Афинах я больше не вспоминаю. Вы — мои Афины. Вы и вот это. — Он показал на корабли, на море, на небо. — Вам и всему этому я клянусь в верности.

Из центра толпы донеслись радостные возгласы, похожие разом и на рыдания, и на крики одобрения. Как круги по воде, они разошлись во все стороны. Намеренно или нет, но Алкивиад выразил в словах то, что чувствовали по отношению к своей родине и другие. И эта родина казалась им, как и их вернувшемуся лидеру, далёкой, словно Океан, разлучённой не только с ними, её сыновьями, но и с их душой, позабытой в чужом, неведомом месте.

— Если я оскорбил богов — а я оскорбил их! — то в вашем присутствии умоляю их простить меня. Поверив в меня, вы оказали мне честь, в чём я усматриваю несомненную милость богов. Клянусь, что ни воля небес, ни желание земли, ни стремления армии, ни прихоти самого ада — ничто не остановит меня в решении отдать вам всё, что я имею. Мою кровь, мою жизнь. Всё, что я есть и чем владею, — всё я отдаю вам.

Он отступил назад и отошёл к офицерам, толпившимся на платформе.

Амфитеатр одобрительно загудел. Теперь заговорил Фрасибул, за ним выступили стратеги Диомедон и Леон. Захотели выступить и люди из nautai и пехоты. У всех ещё кипела кровь от успехов и поражений, которые сотрясали Самос несколько дней назад, как в зеркале отражая процесс гибели их государства. Все знали, что в Афинах демократия пала. Акты террора и убийства запугали народ. Правительство, именующее себя «Четыреста», изгнало из политической жизни всех, кроме себя. Слухи о грубых нарушениях закона, оскорблениях, которым подвергались свободные граждане, о незаконных арестах и казнях, конфискации имущества, отмене законов Клисфена и Солона вызвали волнение на флоте. Те, кто находился на Самосе, боялись за свои семьи, оставшиеся дома, за само государство, которое эти тираны — как говорилось в последних сообщениях — сговорились продать врагу ради спасения собственной шкуры.