Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Однако внезапно, покуда я в растерянности стоял на какой-то ступеньке и разглядывал весь этот бушующий праздничный вихрь — разгоряченные, сияющие, улыбающиеся лица, беззаботные, а если и озабоченные, то только тем, как бы вытянуть свой лотерейный билет, как бы познакомиться с милым дружком или с милой подружкой на ночь или на лето, глотнуть хоть немножко сладости, испытать любовное приключение, чтобы потом было что вспомнить, — внезапно меня охватило странное, такое, что даже голова закружилась, чувство: мне показалось, будто я вместе с тысячами молодых людей плыву на огромном, тяжело ползущем в открытом море, переваливающемся через волны лайнере. Мне привиделось, будто мы заперты в маленькой, тесной, словно мышиная нора, каюте, где мы еще можем танцевать, в то время как наверху, на капитанском мостике, уже решили: эта часть судна, где наша каюта, должна быть уничтожена, а ее пассажиры должны быть утоплены все до последнего человека.

И тут кто-то взял меня за руку. Я услышал милый знакомый голосок. Я повернулся. Я вернулся. Сказать ли куда? Правильно, в действительность. Меня окликнула старая знакомая из счастливого теннисного прошлого, девушка по имени Лизл. Я давно потерял ее из виду, почти позабыл. И вот она появилась вновь, дружелюбная, всегда готовая и посмеяться, и утешить. Она решительно встала между мной и моими черными мыслями. Такая маленькая, но уверенная и смелая, она заслонила собой Бога, мир, нацистов. Она вернула меня к исполнению карнавального долга и за одну минуту меня сосватала. Мой лотерейный билет был вытянут: маленькая черноволосая девушка в маскарадном костюме турчонка, изящная, хорошо сложённая, с огромными карими глазами.

Она немного походила на артистку Элизабет Бергнер [112]. Она гордилась этим сходством, как гордилась бы любая берлинская девушка. Ничего лучше и желать было нельзя.

Лизл ободряюще нам подмигнула и исчезла в суматохе карнавала, а девушка, похожая на Бергнер, стала моей подругой на всю ночь. Впрочем, не только на ночь, она стала моей подругой на все злосчастные времена, которые вскоре начались. Отношения наши нельзя было назвать счастливыми, тогда-то я этого еще не знал! Она была легка, как перышко, и изумительно чувствовала каждое движение партнера по танцу. Высоким девичьим голосом она говорила с неожиданной, древней мудростью. Она отпускала двусмысленные шуточки с эдаким суховато-отстраненным берлинским шармом. При этом в ее огромных глазах загорались озорные огоньки, но сами эти глаза, казалось, были много старше ее молодого лица. Она была обаятельна. Она возбуждала. Я был доволен своим лотерейным билетом. Некоторое время мы танцевали, потом отправились выпивать, потом гуляли по залам и наконец в каком-то крошечном кафе, куда танцевальная музыка доносилась приглушенно, решили называть себя не настоящими, а придуманными именами. Она окрестила меня Петером, я ее — Чарли. Отличные имена для влюбленной пары из какого-нибудь романа Вики Баум [113]. Ничего лучше и желать было нельзя. Представившись друг другу таким образом, мы сделали первый шаг к тому, чтобы стать образцовой парочкой по моде тех лет. Несколько других пар за соседними столиками были заняты исключительно собой. Они нам не мешали. А потом будто из-под земли вырос какой-то старый артист. Он заговорил с нами благожелательно и меланхолично, назвал нас «детками», заказал коктейли. Чуть ли не семейная картина. Мы собрались снова потанцевать. Кроме того, я обещал Лизл, что мы с ней в этот вечер еще встретимся. Но вышло по-другому.

Не знаю, откуда стало известно, что нагрянула полиция. Всегда ведь в компаниях есть кто-нибудь сильно выпивший, кто старается обратить на себя внимание более или менее удачными шутками, в меру своих способностей. Вот и тогда кто-то выкрикнул: «Встать! Полиция!» Мне не показалось это удачной шуткой. Но очень скоро стало не до шуток. Несколько девушек занервничали, вскочили и испарились, сопровождаемые своими кавалерами. Молодой человек, с головы до ног в черном, да и сам черноглазый и черноволосый, внезапно вышел на середину зальчика, встал, будто народный трибун, и мрачно объявил, что всем нам лучше немедленно убраться. В противном случае нам всем гарантирована ночевка на Александерплац (там тогда находились полицай-президиум и тюрьма). Молодой человек распоряжался так, словно сам был полицейским. Я присмотрелся к нему и сообразил, что этот парень довольно долго сидел здесь, неподалеку и целовался с какой-то девушкой. Девушка исчезла, а он, к сожалению, остался. Кроме того, сейчас я заметил, что на каскетке у него была ликторская эмблема да плюс к тому черная одежда — боже мой! да это же фашистская форма! Странный костюм. Странные манеры. Старый артист медленно поднялся и побрел прочь, тихонько покачиваясь. Внезапно все сделалось похожим на сон.

В большом зале вдруг погас свет, который освещал и наше кафе. Раздались визг, крики. В полумраке все лица стали серыми — и сами мы словно очутились на сцене. «Это правда, насчет полиции?» — спросил я парня в черном. Тот оглушительно гаркнул: «Правда, сынок!» — «А почему? Что случилось?» — «Что случилось? — заорал чернорубашечник. — Это у тебя надо спросить. Есть люди, которым не слишком приятно на все это смотреть», — и он звонко шлепнул стоящую рядом девушку по голой ляжке. Я не понял: был ли он на стороне полиции или его поведение было просто развязным жестом злобного недовольства. Я пожал плечами. «Поглядим, что там происходит, Чарли?» — сказал я. Она кивнула и с покорившей меня преданностью последовала за мной.

В самом деле, повсюду царили суета, неразбериха и легкая паника. Что-то стряслось. Наверное, что-то в высшей степени неприятное, несчастный случай, драка? Может быть, только что здесь была перестрелка между нацистами и коммунистами? Ничего невероятного в этом не было. Мы прошли через все залы кафе. Да! Здесь была полиция. Чако [114]и синие мундиры. Они стояли, будто скалы, а вокруг бурлил прибой взбудораженных, пестро одетых участников карнавала. Зато теперь я хоть что-то узнаю. Я неуверенно обратился к одному из полицейских с вежливой улыбкой, как спрашиваешь на улице: «Нам и в самом деле нужно идти домой?»

«Вам разрешается идти домой», — ответил тот, и я отшатнулся, с такой нешуточной угрозой он ответил, медленно, холодно, жестоко. Я взглянул на полицейского и отшатнулся еще раз: потому что увидел его лицо. Вместо привычной добродушной физиономии шупо [115]я увидел не лицо — сплошной оскал, зубастую пасть. Парень ощерился, показав мне два ряда плотных желтых зубов, странных для человека. У него были не зубы, а зубки — маленькие, острые, будто у хищной рыбы. Да и во всей его физиономии было что-то щучье: мертвые, бесцветные глаза, бесцветные волосы, бесцветная кожа, бесцветные губы и щучий, сильно выдающийся нос. Очень «нордическое», но, конечно, вовсе не человеческое лицо, скорее крокодилья морда. Я ужаснулся. В первый раз я увидел эсэсовское лицо.