Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Спустя два дня вспыхнул рейхстаг [116].

Мало какие из современных исторических событий я «проспал», проворонил столь основательно, как пожар рейхстага. Когда горел рейхстаг, я был в берлинском пригороде, в гостях у своего друга и коллеги-референдария, мы разглагольствовали о политике. Сейчас он довольно крупный военный функционер, абсолютно «аполитичный». Он занимается подготовкой захвата чужих территорий, но исключительно с технической точки зрения, в полном согласии со своим профессиональным и военным долгом. А тогда он был референдарием, как и я, хорошим товарищем, по натуре несколько сдержанным и суховатым и страдающим от этой суховатости. Слишком тщательно опекаемый родителями, единственный сын и единственная их надежда. Он изо всех сил старался выбраться из ласковой тюрьмы родительского дома. Величайшим огорчением его тогдашней жизни было то, что ему никак не удавалось влюбиться по-настоящему. Он не был нацистом. Предстоящие выборы в рейхстаг повергли его в растерянность. Он был националистом, но стоял за «правовое государство» и никак не мог выпутаться из конфликта между национализмом и правом. До сих пор он голосовал за Немецкую народную партию [117], однако сейчас наконец понял, что голосование за нее потеряло всякий смысл. Он намеревался вовсе не ходить на выборы.

Мы, его гости, боролись за его бедную душу. «Ты не можешь не видеть, — говорил один, — что вот теперь-то и проводится очевидная национальная политика. Как можно колебаться именно сейчас! Сейчас надо решать: или — или. Даже если какие-то параграфы полетят к черту!» Другой гость, возражая, напоминал, что у социал-демократов не отнять «заслугу интеграции рабочего класса в государство». Теперешнее правительство норовит перечеркнуть достигнутое социал-демократической политикой. Я возбудил легкое недовольство легкомысленным замечанием, что голосовать против нацистов — значит проявлять хороший вкус независимо от твоих политических взглядов. «Прекрасно, тогда ты хотя бы голосуй за черно-бело-красных» [118], —добродушно заметил нацистский champion [119].

Покуда мы вот эдак болтали глупости о политике и попивали мозельвейн, рейхстаг уже горел, в горящем здании уже был обнаружен несчастный ван дер Люббе, предусмотрительно снабженный выгодными для нацистского следствия бумагами [120], а перед порталом горящего парламента освещенный заревом пожара, словно вагнеровский Вотан [121], Гитлер орал: «Если это сделали коммунисты, в чем я ни минуты не сомневаюсь , то да помилует их Бог, я их не помилую никогда!» Мы еще ничего не знали. Радио у нас было выключено. В полночь мы, засыпая, ехали домой в поздних, последних автобусах. В это время штурмовики уже принялись за работу, уже вытаскивали из постелей свои жертвы, первый улов для первых концлагерей: левых депутатов, левых литераторов, не угодных нацистам врачей, чиновников, адвокатов.

Только утром я прочитал в газетах о том, что горит рейхстаг. Только в полдень я прочитал об арестах. Приблизительно в это же время было обнародовано распоряжение Гинденбурга, отменившее свободу личного мнения, тайну переписки, телефонных переговоров и предоставившее полиции неограниченное право обысков, конфискаций и арестов. После полудня в городе появились люди с лестницами, скромные трудяги, они аккуратнейшим образом заклеивали на всех стенах и газетных тумбах предвыборные плакаты ослепительно белыми листами: левым партиям запрещалась всякая предвыборная агитация. Газеты, если они вообще появлялись, почти без исключения писали обо всем в патриотически-восторженном, праздничном тоне. Мы спасены! Хайль! Германия свободна! В субботу все немцы с переполненными благодарностью сердцами отправятся на праздник национального возрождения! Факелы и знамена, вперед!

Так писали газеты. Но улицы выглядели такими же, как и прежде. Работали кинотеатры, заседали суды. Революция? Ни следа, ни намека. Немного напуганные, немного растерянные люди сидели дома, пытались разобраться в событиях. Нелегко было сделать это в столь короткое время.

Стало быть, коммунисты подожгли рейхстаг. Так-так. Это возможно. Это очень правдоподобно. Правда, несколько комично, почему именно рейхстаг? Пустое здание, от его поджога никому никакой выгоды. Ну, наверное, это и впрямь «сигнал» для революции, каковая была в зародыше задушена решительными действиями правительства. Так написано в газетах, и, пожалуй, это убедительно. Странно, правда, что по поводу поджога рейхстага так заволновались нацисты. До сих пор парламент был для них «дурацкой хибарой для трескотни», и вдруг разом сделалось оскорблением великой святыни то, что кто-то осмелился эту «дурацкую хибару» [122]поджечь. Ну да, вертят факты, как им выгодно, — это и есть политика, не так ли, любезный сосед? Мы в этом, слава богу, не разбираемся. Главное, опасность коммунистической революции миновала, и мы можем спать спокойно. Спокойной ночи, сосед.

Если говорить серьезно: самое интересное в поджоге рейхстага было то, что в вину коммунистов поверили, в сущности, все. Даже скептики не исключали эту возможность. И тут уж коммунисты сами виноваты. В последние годы они стали сильной партией, они упорно твердили о своей «готовности к бою», поэтому никто не ожидал, что они позволят себя «запретить» и уничтожить без яростного сопротивления. Весь февраль у немцев глаза были скошены немного «налево». Все ждали от коммунистов, что они двинутся в антинацистский поход. Именно от коммунистов ждали ответного удара, а не от социал-демократов — от них никто ничего не ожидал после 20 июля 1932 года [123], когда Зеверинг [124]и Гржезинский [125], имея абсолютно законные основания для борьбы и 80 000 хорошо вооруженных полицейских, отступили, убоявшись «силы» — одной роты рейхсвера. Коммунисты, серьезные ребята с мрачными лицами, поднимали сжатый кулак вместо приветствия, у них было оружие — во всяком случае, они охотно пускали его в ход во время уличных перестрелок, они вечно хвастались своей силой, организованностью и наверняка получали из России наставления относительно того, как «это» делается. Нацисты не оставляли и тени сомнения в том, что намерены бороться с коммунистами насмерть. Следовательно, те защищаются. Это было понятно. И так-то все удивлялись, почему о коммунистическом отпоре нацистам до сих пор не слышно.

Потребовалось много времени, прежде чем в Германии поняли: коммунисты оказались овцами в волчьей шкуре. Нацистский миф о сорванном коммунистическом путче пал на хорошую почву, подготовленную самими же коммунистами. Кто же мог предполагать, что за их поднятыми сжатыми кулаками не стоит ровно ничего? В том, что до сих пор в Германии находятся люди, свято верящие в ужасы коммунистического переворота, вина самих коммунистов. Впрочем, таких людей в Германии теперь не много. О провале немецких коммунистов уже пошли толки. Даже нацисты сегодня неохотно используют тему коммунистической опасности; разве что когда имеют дело с элегантными иностранцами, которым еще удается втереть очки.