Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Мне кажется, не следует ставить в вину немцам то, что тогда, в феврале 1933 года, большинство поверило в поджог рейхстага коммунистами. Немцам может быть поставлено в вину то, в чем тогда проявилась их (наша) ужасающая коллективная слабость характера, а именно: они мигом решили, что все ясно и дело закрыто. У каждого из них отняли часть гарантированных конституцией личных свобод и гражданского достоинства только потому, что кто-то поджег рейхстаг, — и чуть ли не каждый воспринял это прямо-таки с овечьей покорностью, словно иного и быть не могло. Если коммунисты подожгли рейхстаг, значит, правительство правильно сделало, что крепко их прижало. На следующее утро я спорил об этом с несколькими своими коллегами-юристами в Верховном апелляционном суде Пруссии. Всех занимал вопрос о лице, совершившем преступное деяние, и многие сомневались в официальной версии. Но никто не находил ничего особенного в том, что теперь его телефонные разговоры будут прослушиваться, письма — вскрываться, а письменный стол может стать объектом обыска. «Для меня, — говорил я тогда, — будет личным оскорблением, если мне запретят читать ту газету, которую я хочу читать, только потому, что какие-то коммунисты, вероятно , подожгли рейхстаг. А вы этим разве не оскорблены?» Один из юристов ответил беззаботно и весело: «Нет. А вы что до сих пор читаете „Вперед“ [126]и „Красное знамя“ [127]?»

Вечером того богатого событиями дня у меня было три телефонных разговора. Сначала я позвонил своей подружке Чарли, с которой познакомился на карнавале, и договорился о встрече. Наверное, это была настоящая влюбленность: но свидание я назначил скорей из чувства протеста. Я никому не позволю вламываться в мою личную жизнь. Чарли была еврейкой.

После чего я позвонил в школу джиу-джитсу и разузнал об условиях обучения. У меня было такое чувство, что настает время, когда могут понадобиться приемы этой борьбы. (Конечно, я очень скоро заметил, что время, когда стоило знать эти приемы, уже миновало, и что теперь хорошо бы изучить приемы ведения интеллектуального боя.)

А потом я позвонил Лизл, но не для того, чтобы договориться о встрече, а для того, чтобы извиниться за то, что не успел пообщаться на карнавале, и спросить, как она перенесла тогдашнюю передрягу, — более чем оправданный вопрос, учитывая все происходящее.

Лизл говорила сквозь слезы. «Ты все-таки работаешь в органах юстиции, — сказала она, — ты не можешь узнать, что случилось с теми, кого арестовали нынче ночью?» Она всхлипнула, помолчала и задала следующий вопрос твердым голосом: живы ли они, по крайней мере? Лизл еще не привыкла учитывать, что больше нет тайны телефонных переговоров.

Этой ночью был арестован ее друг — нет, не случайный приятель вроде меня, но мужчина, которого она любила. Это был очень известный, левый по убеждениям, городской врач. Он организовал знаменитую социальную медицинскую службу в своем округе — пролетарском районе Берлина. Он публиковал статьи, в которых ратовал за разрешение абортов женщинам, находящимся в трудном материальном положении. Одним из первых стоял в проскрипционных списках нацистов [128].

Я еще пару раз говорил с Лизл на следующей неделе. Было совершенно невозможно ей помочь. И так же невозможно было ее утешить.

Что такое революция?

Государственное право утверждает: изменение конституционного строя не предусмотренными конституцией средствами. Если согласиться с этой сухой дефиницией, то нацистская «революция» марта 1933 года не была революцией. Ибо все происходило строго «законно», с использованием средств, предусмотренных конституцией. И «чрезвычайные распоряжения» рейхспрезидента, и решение передать неограниченную законодательную власть правительству, решение, за которое проголосовали больше двух третей депутатов рейхстага, как оно и полагается при внесении изменений в конституцию.

Разумеется, все это очковтирательство. Но даже если посмотреть, как дело складывалось в действительности, а не на бумаге, возникают кое-какие сомнения в том, что происшедшее в марте 1933 года, заслуживает название «революция». Ведь с точки зрения common sense [129], самым важным в революции является то, что революционеры с оружием в руках штурмуют твердыни существующего порядка, атакуют полицию, армию и т. п. и в конце концов побеждают. Очень часто в этом нет ничего вдохновляющего и прекрасного, поскольку сплошь и рядом связано с бесчинствами, насилием, брутальностью плебеев, ограблениями, убийствами и поджогами. Но от людей, называющих себя «революционерами», все-таки ждут того, что они идут в атаку, проявляя мужество, рискуют жизнью и свободой. Баррикады нынче, наверное, нечто устаревшее, но спонтанность, вдохновение, подъем, бунтарство — это, конечно, существенные черты настоящей революции.

В марте 1933 года не было ничего подобного. Все происходившее тогда было состряпано из самых причудливых элементов, и среди них начисто отсутствовали мужество, храбрость и великодушие, причем отсутствовали с обеих сторон. Четыре вещи принес с собой март 1933-го. Из их соединения сложилась неприступность нацистской власти: террор, праздники с напыщенной декламацией, предательство и, наконец, коллективный коллапс — синхронный индивидуальный нервный срыв у миллионов людей. Рождение многих, да в общем-то большинства европейских государств происходило куда кровавей . Но ни одно не было столь отвратительным .

Европейская история знает две формы террора: одна — кровавое буйство опьяненных победой революционных масс; другая — холодная, обдуманная жестокость победоносного, рассчитанного на устрашение и демонстрацию власти государственного аппарата. Эти формы обычно соответствуют революции и реакции. Первая форма террора — революционна; она оправдывается возбуждением и яростью в данный момент, потерей контроля над собой. Вторая форма террора — репрессивна; у нее есть оправдание в возмездии за ужасы только что происшедшей революции.

Нацисты стали исключением, соединив обе формы террора; таким образом, их террор не может быть оправдан никакими мотивами. Террор 1933 года был делом рук настоящего кровожадного плебса, подонков из SA [130](SS [131]тогда еще не играло такой роли, как впоследствии [132]), — но SA действовали при этом как «вспомогательные отряды полиции»: никакой спонтанности, возбуждения и никакого риска, — напротив, штурмовики чувствовали себя уверенно, зная, что выполняют приказ, и неукоснительно соблюдая строгую дисциплину. С внешней стороны это был революционный террор: оравы диких небритых хамов вламываются ночью в дом и волокут беззащитных сонных людей в пыточные подвалы. Но внутренним содержанием их акции был реакционный террор: холодное, точно рассчитанное государственное мероприятие, совершаемое при умелом полицейском и военном прикрытии. Все это делалось не в возбужденном состоянии, которое возникает в ходе победоносной борьбы и преодоления большой опасности, — ничего подобного у нацистов не было; это делалось и не в отместку за жестокости и зверства, учиненные врагами, — никто не был жесток по отношению к нацистам. Все, что происходило, было просто бредовым переворачиванием нормальных представлений: бандиты и убийцы выступали как полицейские, облеченные всеми государственными полномочиями; с жертвами обращались как с преступниками, унижали, арестовывали и убивали без суда. Вот пример, настолько вопиющий, что вызвал общественный резонанс: в Кёпенике социал-демократ, профсоюзный лидер, вместе со своими сыновьями оказал сопротивление штурмовикам, вломившимся ночью в его дом, чтобы «произвести арест». В перестрелке он убил двух штурмовиков, безусловно действуя в пределах необходимой обороны. В ту же ночь социал-демократ и оба его сына были схвачены во много раз превосходящими по численности штурмовиками, их прибыло два отряда, и повешены в сарае поблизости от дома. На следующий день в Кёпенике появились дисциплинированные, четко исполняющие приказы отряды штурмовиков. Они врывались в дома тех, кто был известен как социал-демократ, и убивали на месте без суда и следствия. Число убитых осталось неизвестным [133].