Стивен Прессфилд - Александр Великий. Дорога славы

— Соотечественники, когда я видел вас сегодня в бою, вы казались мне солдатами, во главе которых можно бестрепетно выступить против фаланг ада. Я видел в вас товарищей, сражаясь бок о бок с которыми с радостью отдал бы свою жизнь. Мне казалось, что нет и не может быть более высокой чести и славы, чем считаться одним из вас. Я стремился к победе, ибо до сегодняшнего дня я верил, что это главное. Но вы показали мне, что я ошибался.

Я внимательно всматриваюсь в лица, багровые от изнеможения и чёрные от стыда. Клянусь огнём вечной погибели, я привяжу их к себе. Клянусь реками ада, я сделаю их своими!

— Вы покрыли позором славную победу в истории воинств Запада. Вы навлекли бесчестие на себя и на всю армию. Но прежде всего вы лишили чести меня. Меня, ибо человек, услышавший о сегодняшних бесчинствах, не скажет: «Это насилие было совершено Тимоном» или «Это поругание — дело рук Аксиоха». Нет, он отметит, что грабителями и мародёрами были солдаты, служившие под началом Александра. Ваши непотребства очернили моё имя, ибо вы — это я, а я — это вы. Неужто, братья, мы выступили в поход ради грабежа? Неужто мы, подобно торгашам, стремимся лишь поживиться золотом? Скажите, что это так, и я, клянусь Зевсом, сам перережу себе глотку! Если каждая победа будет превращать вас в алчных скотов, так лучше сразу сложите для меня погребальный костёр. Я взойду на него и сам разожгу его под собой, лишь бы только не быть больше свидетелем подобного бесстыдства. Непреходящая честь и бессмертная слава — вот что позвало нас в поход. Мы воюем, дабы возжечь светоч величия, неугасимый в веках. Я разожгу его, и, клянусь мечом всемогущего Зевса, вы будете бороться за это вместе со мной. Все до единого!

Все замерли и затаили дыхание. В этот миг я ненавижу их и люблю, как и они любят и ненавидят меня. И они, и я знаем это.

— Братья, как ни трудно мне было снести позор, навлечённый вами на моё имя, я сделал это из любви к вам. Но сейчас выслушайте меня и запечатлейте мои слова в своих сердцах. Того солдата, который позволит себе снова обесчестить наше содружество, я не стану наказывать с отцовской любовью, как наказывают провинившихся сынов ради их исправления, но навеки изгоню его из своего сердца и из нашего сообщества.

Похоже, их проняло.

— А теперь — прочь с моих глаз, все вы, за исключением старших командиров. Для тех у меня припасено ещё несколько слов.

Того, что было сказано мною высшим начальникам, я тебе повторять не стану. Замечу лишь, что многие предпочли бы кнут этим бичующим словам. Однако, покончив с этим, я обращаю гнев на себя.

— В конечном счёте ответственность за любое настроение в армии лежит на командующем. Раз такое могло случиться, стало быть, я недостаточно озаботился тем, чтобы привить вам, мои командиры, те высокие воинские идеалы, которым, как мне казалось, должны были следовать и вы, и вся армия. Поэтому я отказываюсь от своей доли добычи. Причитавшаяся мне часть будет распределена среди наших раненых и искалеченных товарищей, а также потрачена на жертвоприношения и воздвижение надгробий павшим.

Отпустив командиров, я удаляюсь в свою палатку, приказываю юношам свиты никого ко мне не пускать и засыпаю. Пробуждаюсь я лишь поутру и после совершения от имени армии благодарственного жертвоприношения вызываю Леонната Любовный Локон, дабы поручить ему позаботиться о захваченных нами в лагере супруге Дария Статире [2] В действительности Статира была дочерью Дария. — Прим. пер. и матери царя Сизигамбис.

В полдень ко мне обращается Пердикка с просьбой принять его. Он сообщает, что солдаты терзаются угрызениями совести и молят о прощении. Я отсылаю его без ответа. То же происходит с Теламоном, затем с Кратером. Последним заходит Гефестион: дежурные пропускают его беспрепятственно, ибо знают, что он — мой ближайший друг. Гефестион упрашивает меня из любви к нему хотя бы выглянуть наружу. Не в силах отказать дорогому другу, я неохотно соглашаюсь.

Как оказывается, всё пространство перед палаткой, целое поле, завалено теми самыми сокровищами, которые пробудили вчера такую алчность: статуями и драгоценными сосудами, мебелью, пурпурными тканями, золотыми украшениями. Вокруг десятками тысяч собрались воины.

— Александр, — обращается ко мне Кратер от их имени. — Здесь вся добыча, до последней серёжки и амулета. Забери всё. Нам ничего не нужно. Только не отвращай от нас своё лицо.

— И это всё, ради чего ты вызвал меня сюда? — холодно спрашиваю я у Гефестиона и поворачиваюсь, чтобы удалиться в палатку.

Друг, однако, удерживает меня за руку и умоляет не ожесточать своё сердце против наших товарищей. Неужели я не вижу, как сильно они любят меня?

Я перевожу взгляд с одного лица на другое; седые десятники, израненные в боях сотники. Никогда прежде не видел я на этих суровых лицах столь пристыженного выражения. Солдаты плачут. Меня самого это трогает до слёз, которые мне удаётся сдержать лишь крайним напряжением воли. Но я всё ещё разгневан на этих людей и уж, конечно, не отпущу их с крючка.

Наконец, весь в окровавленных повязках, вперёд выступает Сократ Рыжебородый, тот, кто, выдержав самые тяжкие испытания, один из немногих ничем не запятнал своей чести.

— Александр, — говорит он, — разве мы не были верны тебе? Не проливали кровь и не умирали за тебя? Не служили тебе по зову сердца, не за страх, а за совесть?

Я больше не могу сдерживать слёзы.

— Так чего же ты ещё от нас хочешь? — спрашивает Сократ дрожащим от избытка чувств голосом.

— Я хочу, чтобы вы были... безупречны.

Вся армия издаёт единый вздох.

— Ты хочешь, чтобы все мы стали такими, как ты? Стали тобою? — восклицает Рыжебородый.

— Да!

— Но это невозможно, Александр. Мы всего лишь люди!

Лица людей искажены мукой.

Весь мой гнев исчезает.

— Неужто, Сократ, ты мог поверить, что я не люблю тебя? Или вас, друзья мои?

Мне вдруг становится ясно, что я до сих пор не могу простить себе страшной ошибки, повлёкшей за собой резню в лазарете. Того, что допустил бегство Дария, из-за которого война затянется на неопределённое время. Того, что по моей оплошности наше торжество оказалось неполным.

— Если мне и пристало гневаться, то только на самого себя. Я подвёл вас...

— Нет! — восклицает армия. — Никогда!

Рыжебородый делает шаг ко мне. Я раскрываю объятия.

Войско издаёт звук, похожий на стон, но то стон радости. Люди бросаются ко мне, окружают меня тесной толпой, и мы, не стыдясь слёз, рыдаем так, будто наши сердца готовы разорваться. Ни один воин не соглашается уйти до тех пор, пока не коснётся меня рукой и не удостоверится в том, что любовь и милость царя вновь пребывают с ним.

Девять месяцев спустя, в Египте, меня приветствуют как Гора, божественного сына Ра и Амона. Восторженные толпы заполняют главные улицы. Я провозглашён фараоном, преемником власти Осириса и Исиды.