Стивен Прессфилд - Александр Великий. Дорога славы

— Мира! — вскричал Филипп, срывая свой плащ. — Так нет же, они получат у меня ад! Мир нужен только женщинам! Мы никогда не допустим, чтобы он воцарился в наших краях хоть сколь-нибудь надолго! Царь, который стоит за мир, никакой не царь!

Потом, обернувшись к нам, юношам, мой отец разразился столь пылким и язвительным монологом, что мы просто остолбенели, изумлённые и зачарованные его страстью.

— Мирная жизнь годится для мула или осла, — вещал он, — мне же угодно быть львом! Кто процветает в мире, кроме трусливых писцов да лавочников? Что же касается якобы подобающей владыке заботы о благополучии и процветании подданных, то я скажу так: провались они в Аид, эти подданные, если они хотят наживать барыш или ковыряться в земле, а не следовать за своим царём по пути чести! Победа и слава — вот единственные цели, достойные настоящего мужчины! Счастье? Плевать я на него хотел! Когда Македония была счастливее: прежде, когда наших соломенных границ не замечал ни один недруг, или ныне, когда перед нами трепещет широкий мир? Я помню время, когда моя страна была игрушкой врагов, и никогда не допущу, чтобы это повторилось. Так же, как не допустит подобного мой сын!

После неудачной встречи с Пором мы причаливаем к берегу. Я так и не высказался. Мои полководцы желают не мешкая обсудить ситуацию. Я отказываюсь и вместо этого отправляюсь на инспекцию хода работ по изменению русла реки. Диад, механик, прибывает по вызову к нам, и мы спускаемся в канал на механической подъёмной платформе, мощном устройстве, способном выдержать вес здоровенного быка.

Само сооружение впечатляет: глубина котлована составляет шестьдесят локтей, а шириной он с площадь маленького города. У перемычки, там, где будет открыт шлюз и откуда хлынет вода, установлены две плиты песчаника, по тридцать локтей каждая. Резчики и каменотёсы трудятся на лесах, высекая в камне рельефы.

— Чьё это лицо? — интересуюсь я.

Диад смеётся.

— Царя, чьё же ещё?

— Какого царя?

— Твоё, повелитель. Как может быть иначе?

Я смотрю снова.

— Это не моё лицо.

Механик бледнеет и, словно моля о помощи, смотрит на Гефестиона.

— Но это ты, царь...

— Хочешь сказать, что я лгу?

— Нет, мой господин.

— Это лицо моего отца. Каменщики высекают профиль Филиппа.

Механик бросает очередной испуганный взгляд, на сей раз на Кратера.

— Кто велел тебе изобразить здесь лицо моего отца?

— Пожалуйста! Посмотри, господин...

— Я смотрю.

— Филипп носил бороду. Смотри, это изображение гладко выбрито!

— Лживый ублюдок!

Я бью его в лицо. Взвизгнув на женский манер, он падает, как заколотая свинья.

Кратер и Теламон хватают меня за руку. Тысячи людей на строительных лесах и вышках таращатся на меня, разинув рты.

Гефестион прикладывает руку к моему лбу.

— У тебя жар, — шепчет он, а потом уже громко, для всех, возглашает: — У царя жар! Он весь как в огне!

Птолемей помогает Диаду встать на ноги. Подъёмник завис, опустившись в ров на двадцать четыре локтя.

— Поднимите нас! — приказывает Гефестион.

Наверху нас встречает стена вытаращенных глаз.

— Царь выпил речной воды и подхватил лихорадку, — разъясняет налево и направо Гефестион. Он призывает моих врачей, и меня уводят в шатёр, подальше от солнца.

Оказавшись внутри, я охотно разыгрываю больного: пью во множестве снадобья и валюсь в постель. Гефестион отсылает свиту и не отходит от меня всю ночь.

Поутру, проснувшись, я мучаюсь стыдом и раскаянием. Первая мысль о том, чтобы компенсировать бесчестье Диада золотом, но Гефестион говорит, что об этом уже позаботился. Мы идём со жрецами на рассветное жертвоприношение, а я чувствую себя так, будто мне в лоб вбили гвоздь. Неужели я потерял контроль не только над армией, но и над самим собой? Могу ли я править державой, если не в силах совладать со своим сердцем? Эта мысль терзает меня так, что мне даже не сразу удаётся заговорить.

— Ты помнишь, Гефестион, что ты сказал накануне Херонеи?

— Что к концу сражения мы станем другими людьми. Будем старше и более жестокими.

Наступает долгое молчание.

— Становится легче.

— Что?

— Действовать.

— Чепуха! Ты просто устал.

— Раньше я мог отделить себя от моего даймона. Теперь это сложнее. Порой я не могу сказать, где кончается он и где начинаюсь я.

— Ты и твой дар — это не одно и то же, Александр. Ты просто используешь свой дар.

— Правда?

— Конечно.

— Когда мы выступали в поход, — говорю я, — я ценил в своих друзьях мужество, мудрость, умение посмеяться, силу духа и честность. Теперь меня интересует только их верность. Я слышал, что в конечном счёте человек не может доверять никому, даже самому себе. Только своему дару. Только своему даймону.

В тот день, когда я достигну такого состояния, я стану чудовищем. Ведь даймон — это даже не существо, к которому можно обращаться. Это сила природы. Назвать его нечеловеческим будет верно лишь наполовину. Оно внечеловеческое. Ты заключаешь с ним сделку, и оно одарит тебя могуществом. Но ты должен знать, что вступаешь в союз с ураганом и превращаешься во всадника на спине тигра.

Под вечер мы с Гефестионом возвращаемся к котловану. Лицо, высеченное на каменной плите, это, конечно же, моё собственное лицо.

На следующее утро мною созван совет.

— Я передумал отводить русло реки. Соберите все лодки, судёнышки и плоты, доставленные с Инда. Мы форсируем реку и атакуем противника прямо с воды.

С захватом при Иссе персидского лагеря в мои руки попала некая дипломатическая корреспонденция, в том числе и адресованные Дарию послания от некоторых эллинских полисов, содержавшие предложения о союзе и заговоре с целью свержения моей власти. Помимо документов мы захватили и живую добычу: послов Спарты, Фив, Коринфа, Элиды и Афин, находившихся в персидском лагере, дабы претворить этот изменнический план в жизнь.

Я не новичок в политике и если и пребываю во власти иллюзий, то лишь весьма немногих. Фактически каждый аспект Эгейской кампании, как то: необходимость вдвое уменьшить армию вторжения и оставить восемь пехотных и пять конных соединений с Антипатром в Греции, дорогостоящая и утомительная нейтрализация морского побережья, даже явная снисходительность, не раз проявлявшаяся мною по отношению к моим недоброжелателям в Афинах, — был продиктован необходимостью умиротворить тыл, сведя к минимуму возможность выступления эллинских полисов против меня как поодиночке, так и в союзе с Персией. Разумеется, перспектива открытия в Греции второго фронта меня отнюдь не прельщала.

И всё же где-то в глубине души я, должно быть, сохранял наивную веру в то, что смогу заставить их полюбить меня, проникнуться величием моих планов и во имя общего прошлого и славного будущего принять в сердце если не Македонию, то меня лично.