Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Так шептали бледные губы великого розенкрейцера. Склоня голову, с тоскою и усталостью на мертвенном, прекрасном лице, сидел он перед своим рабочим столом, окружённый книгами и манускриптами. Как и всегда, невозмутимая тишина была вокруг него и нарушалась только однообразным стуком маятника стенных часов. Как всегда, особенный ароматический запах, освежающий и успокоительно действующий, носился по уединённым его комнатам. Но он не слышал мерного звука маятника, не ощущал привычного запаха, уже не производившего на него теперь никакого ободряющего и успокаивающего действия.

— Где ты, откликнись на зов мой! — повторял он страстным, мучительным шёпотом.

Он призывал не того отца, который был вблизи от него, в этом же доме, не того отца, который теперь спокойно ожидал минуты своего освобождения и жил особой, внутренней жизнью, всё более и более развивавшейся в нём и направляемой благодаря ежедневным долгим беседам с отцом Николаем. Этого отца великий розенкрейцер мог видеть постоянно, но он не нуждался в нём, и по-прежнему между ними не было внутренней связи.

Он звал другого отца, единственного человека, перед которым склонялся, призывал своего мудрого, великого учителя, в последнее время не подававшего ему о себе никаких известий. Он знал, что если бы этот отец переселился в иной мир, покончил своё долгое земное странствование, он бы узнал об этом в ту же минуту. Отец не мог покинуть земли, не сказав последнее земное «прости» любимому сыну и наследнику своих знаний, мудрости и власти.

Нет, отец жив, а между тем нет от него вести, и порвана между ними давно уже созданная их волей и знанием, неизменно действовавшая, невидимая нить. Они разобщены, и виновник этого разобщения, очевидно, отец…

Что же это значит? За что такое наказание, единственное наказание, какому мог быть подвергнут великий розенкрейцер отеческой властью старца? Мысль о том, что отец им недоволен и что не всё ещё совершено, — эта новая мысль была невыносима Захарьеву-Овинову.

Но вот он начинает ощущать нечто необычайное. Это именно и есть то самое ощущение, какое он всегда испытывал, когда от него требовалось все напряжение духовных способностей, когда готово было совершиться какое-нибудь явление высшего порядка.

«Это отец приближается!» — мелькнуло в голове его, и сердце его забилось.

Он ждал, устремив неподвижный взгляд перед собою. Вот какой-то неясный, едва слышный звук пронёсся в тишине комнаты… вот мелькнуло что-то. Но перед ним не отец. Перед ним графиня Елена.

И это уже не то полупрозрачное видение, вызванное им несколько месяцев тому назад и явившееся на могучий зов его. Это не тот светлый, пронизанный лунным блеском образ, шептавший ему слова любви, простиравший к нему руки и открывший ему его собственное, так испугавшее его чувство.

Темна и бледна стоит она теперь перед ним с поникшей головою, с бессильно опущенными руками. Страшно лицо её; невыносимое страдание разлито по всем чертам его; глаза глядят с упрёком, с таким упрёком, от которого нечем избавиться и некуда скрыться.

Холодом смерти пахнуло на Захарьева-Овинова — и он сразу понял, что смерть привела к нему Елену. Но ведь недаром вышел он победителем из последнего испытания, недаром шептал далёкому «отцу» о том, что порваны им все узы, связывающие с землёю, с земными чувствами и земным страхом. Он мгновенно подавил в себе волнение и поднялся навстречу тёмному, печальному призраку, бестрепетный и холодный.

Между тем Елена продолжала глядеть на него с подавляющим упрёком. И вот зазвучал среди застывшей тишины её тихий голос:

— Зачем ты погубил меня? Я была рождена для жизни и её радостей, и жизнь моя могла развиться пышным цветом. Я была рождена для добра и любви, и душа моя могла отдать жизни и людям все свои заветные сокровища… зачем же ты погубил и обманул меня?

Мучительный, полный упрёка взор подтверждал это жестокое обвинение.

Но Захарьев-Овинов не вышел из своего холодного спокойствия, он только почувствовал, что тоска или, как он сам определил, пустота в душе его все увеличивается. Он отвечал бледному призраку, приведённому к нему смертью, как ответил бы живой Елене:

— Ты напрасно винишь меня — я не губил тебя… я звал тебя к спасению. Я хотел очистить твою душу от всей земной пыли и грязи, для того чтобы ты могла встретить великий миг, пережитый теперь тобою, в радости и блаженстве. А ты мрачна и страдаешь! Ты сама себя погубила!..

Не то тяжкий стон, не то воздух пронёсся по комнате и замер. Снова шевельнулись бледные губы Елены:

— Мудрец, — ты не знаешь тайн жизни и смерти! Ты жесток и безумен в своём гордом ослеплении. Я говорю тебе: моим назначением была жизнь, полная любви и добра. Ты мог дать мне такую жизнь… и обещал мне её… и обманул меня, обманул жестоко и безумно! Не лги же перед собою, не ищи себе оправданий! Если б ты пришёл ко мне как отец или как брат, я стала бы тебе, быть может, дочерью или сестрою. Но ты пришёл ко мне как давно жданный возлюбленный, как жених приходит к страстно любимой невесте. Ты искал и нашёл меня — и в первый миг нашей встречи глядел на меня взором страсти. Ты сказал мне этим взором: «Я твой, а ты моя!» — и я поверила тебе, потому что не могла не поверить. Ты властно взял моё сердце и мою душу, зная, да, зная, что отныне они принадлежат тебе и никому другому принадлежать не могут. Ты погубил и обманул меня, потому что любил меня горячей, земной любовью и обещал мне эту любовь, бывшую моим земным уделом. Обманутая тобою, я страдала так, как только может страдать земное существо… и я погибла… и теперь, в этот миг, страшный и непонятный, я всё так же томлюсь и страдаю…

Её бледные руки поднялись и в изнеможении опустились снова. Страшно сверкнули глаза её и страшно прозвучали её последние слова:

— А ты, ты — убийца!

Ещё миг — и она исчезла, беззвучно и бесследно.

Дрогнуло сердце Захарьева-Овинова. «Ты убийца!» — явственно прозвучал в глубине его сознания осуждающий голос, и почудилось ему, что это голос «великого старца».

Чья-то рука коснулась руки его. Он взглянул — рядом с ним отец Николай. Лицо священника, всегда свежее, было теперь бледное и выражало необычное волнение; даже рука его, сжимая руку брата, заметно дрожала.

— Велики тайны Божии! — воскликнул он. — Юрий, я вошёл — и увидел тень женщины… я понял её жалобы и её муки… я слышал… о, Юрий!.. Веди меня, веди меня сейчас к её гробу. Надо молиться об упокоении души её. Веди!

Какой это был ужасный день для Зины Каменевой! Если бы ещё недавно ей сказали, что бывают такие дни в жизни человека и что ей, так ещё далёкой от человеческих страстей и горя, придётся пережить все эти минуты и часы ужаса и страданий, она бы не поверила. Но она пережила и переживала их, и при этом даже выказала большое самообладание.