Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— Дитя моё, — сказала царица, в то время как Зина, склонясь, целовала её руку, — я очень рада, что ты здорова и что розы по-прежнему цветут на твоих щёчках.

И при этом она нежно погладила Зину по щеке своей маленькой мягкой рукою.

— Но дело в том, что ты у меня в долгу, ты пропустила не одно дежурство, а посему изволь-ка подежурить и сегодня, и завтра. Мне нынче как-то не по себе, ужо вечером у меня не будет никакого приёма, и я не двинусь с места. В восемь часов я позову тебя, и ты будешь мне читать.

Зина даже вспыхнула от удовольствия. За всё время пребывания её во дворце у неё выдался один только такой счастливый вечер месяца два тому назад: в течение трёх часов она была наедине с государыней и читала ей. Екатерина несколько раз прерывала чтение и беседовала с Зиной о прочтённом. Эти три часа пролетели для смолянки как сон, и, вернувшись к себе, она даже всплакнула от радости и спросила себя, за что ей такое счастье. Великая, мудрая, обожаемая царица была так близка к ней, так задушевно говорила с нею, с такой несказанной добротою и ласковостью поучала её, открывала перед нею сокровищницу своей мудрости. Теперь, когда, несмотря на вернувшееся здоровье, в её душе было очень смутно, тоскливо и даже страшно, — на чём лучше могла она успокоиться и отдохнуть, как не на близости к царице, как не на этих часах чтения, на интимной беседе с нею? Зина чувствовала себя теперь особенно одинокой, ближе царицы у неё никого не было. Никого не любила она так, с таким детским обожанием, как царицу.

Зина весь день ждала этих заветных восьми часов. Наконец они пробили, она у государыни, в её рабочем кабинете, где никого нет, где все погружено в тихий полумрак, озаряемый только четырьмя восковыми свечами, поставленными на письменный стол и прикрытыми абажуром.

Царица с видом как бы некоторого утомления полулежит на своём любимом мягком и низеньком кресле, прислонясь к его покатой спинке. Волосы её уже расчёсаны на ночь и спрятаны под белым чепчиком. Она запахнулась в свой серый атласный халат, мягкие складки которого обрисовывают её полную фигуру. Её маленькие ноги в тёплых туфлях вытянуты и лежат на большой подушке, и тут же, возле этих ног, свернувшись, спит любимая белая собачка царицы Лэди.

При входе Зины царица указала ей на стул возле письменного стола, ближе к свечам, и на раскрытую книгу, лежавшую на столе.

Зина с несколько робкой, но в то же время радостной улыбкой присела на стул и подвинула к себе книгу.

— Боюсь, что ты будешь пенять на меня, — сказала царица, — чтение на сей раз вряд ли займёт тебя. Это очень серьёзная книга, сочинение великого Монтескье. Она написана не для таких юных голов, как твоя, но что делать! Мне непременно надо сегодня побеседовать с Монтескье, а у самой что-то глаза болят…

— Однако, — прибавила она, — быть может, я не права — ты умна, ты хорошо училась, ты серьёзна, а великий писатель излагает свои мысли так ясно, что, пожалуй, он и тебя заинтересует. Постарайся читать внимательно и, если чего не поймёшь, остановись и спроси меня, это будет и для меня полезно — разъяснить глубокую мысль.

Зина приступила к чтению. Она старалась заинтересоваться мыслями Монтескье, но, к ужасу своему, заметила, что это ей никак не удаётся. Она просто отдавалась сначала приятному ощущению тишины этой комнаты, близости к ней обожаемой царицы, потом эти приятные ощущения переходили в тревожные, ей вспоминались все последние мучительные дни, всё, что она пережила, всё, что она узнала, — и трепет наполнял её, и она спешила уйти от своего страха снова в тишину этой комнаты и в близость любимой царицы.

Уже несколько страниц книги прочтено, но она не помнит ни одного слова из прочитанного, будто она это и не читала. А царица сейчас остановит её, сейчас спросит. Что же она скажет? Ведь она должна будет признаться, что была далеко и что ни одно, как есть ни одно слово, не осталось в её памяти.

Царица действительно её остановила.

— Ну и что же, — сказала она, — не правда ли, ведь это всё так ясно и просто сказано? Простота и ясность — признак гения. Гений умеет облечь самую глубокую, самую тонкую, почти неуловимую мысль в простую и ясную форму…

Но вдруг она остановилась и пристально взглянула на Зину.

— Ты меня не слышишь! Ты читала, и сама не знаешь, что такое прочла, — я вижу это по твоим глазам. Или я ошибаюсь?

Зина готова была расплакаться.

— Нет, ваше величество, вы не ошибаетесь, — прошептала она, — я…

Она не могла докончить фразу, в груди её как бы поднялось что-то, сдавило ей горло и наконец вырвалось неудержимым, громким рыданием.

Екатерина повернулась в кресле, потом встала с него и подошла к Зине. Она обняла её.

— Дитя, ты ещё не совсем здорова, — сказала она, — успокойся. Это я виновата, твой свежий и цветущий вид обманул меня.

Говоря так, она уже отлично понимала, что успокоить Зину можно одним только способом — дать ей выплакаться и затем заставить её высказать всё, что у неё на душе. Теперь незачем её даже ни о чём спрашивать, надо быть только ласковой с нею — и она сама все скажет. В этом расчёте Екатерина и устроила чтение, и теперь, глядя на рыдавшую Зину, она видела верность своего расчёта. Всё, что Зина пережила и узнала, давило её невыносимо. Под этой тяжестью она не могла жить и не умела сама разобраться в себе, не умела ответить себе на самые важные вопросы. Был один только человек, который мог бы помочь ей в этом, — это добрый священник, находившийся тогда рядом с нею у гроба графини и сказавший ей слова, навеки в ней запечатлевшиеся. Но этого доброго священника нет, и она не знает, где искать его, не знает, когда он придёт к ней, а, кроме него, единственное существо, под защиту которого она должна прибегнуть, которому она может открыть свою душу, — это царица.

В годы Зины, в хаосе мучительных ощущений, нахлынувших с такою силою, одиночество невозможно — от такого одиночества можно сойти с ума. И вот инстинктивное чувство самосохранения заставляет Зину довериться царице и рассказать ей, как на духу, всё. Екатерине стоило одним словом ободрить её, и, конечно, она сказала это ободрительное слово.

— Успокойся, — произнесла она, ласково и в то же время властно глядя в глаза Зины, — успокойся и расскажи мне всё, что с тобой было за это последнее время. Открой мне, что было общего между тобой и графиней Зонненфельд. Почему она очутилась у тебя и у тебя умерла? Я знаю, как тебе всё это тяжело, как тебе, может быть, трудно говорить об этом, но уверяю тебя, дитя моё, что раз ты мне скажешь откровенно — тебе станет легче. Не смущайся ничем, а главное — не скрывай ничего. Ты сама должна понимать, что никто не даст тебе лучшего совета, как я, что только мне и можешь ты открыть свою душу, как матери, — ведь я для тебя заменяю мать.