Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Но ведь его истинная сила и заключалась в том, что он не давал возможности одумываться, он захватывал человека врасплох и всё время держал его как бы в тумане, из-за которого было видно лишь то, что он «разрешал» видеть.

Таким образом, эта беседа, начавшаяся самым необычным образом, свелась к самой обыкновенной беседе. Царица расспрашивала Захарьева-Овинова об умственном движении в Западной Европе и с глубоким интересом следила за его ответами и разъяснениями. Скоро она убедилась, что перед нею человек, действительно много знающий, много думающий. Отсутствие в нём какого-либо увлечения, критический анализ, приправленный несколько насмешливым скептицизмом, — всё это ей нравилось.

— Теперь вы здесь огляделись, — внезапно прервала она его, — дела ваши устроены, от Европы вы взяли всё, что она могла вам дать, и всем этим вы должны послужить России. Это ваша прямая обязанность перед родиной.

— Каждый человек непременно кому-нибудь и чему-нибудь служит… — начал было Захарьев-Овинов.

Но она его перебила:

— Я говорю не о такой службе, и вы хорошо меня понимаете. Мне нужны просвещённые, разумные люди для государственной работы…

— У вас их достаточно, ваше величество, и вы обладаете драгоценнейшим даром государей — находить нужных людей в нужные минуты. Только на сей раз, останавливая на мне ваш выбор, вы обращаетесь к недостойному: я совсем не способен к практической деятельности, мои познания и занятия такого рода, что я могу только принести вред, а не пользу.

В лице Екатерины мелькнуло раздражение.

— Вы отказываетесь… Что же руководит вашим отказом? Не просто ли лень кабинетного учёного?

— Нет, не лень, — ответил он, — всякое дело только тогда может развиваться и приносить благотворные результаты, когда человек отдаёт ему все свои силы, проникнут сознанием пользы своей деятельности, заинтересован ею. А я, осмеливаюсь прямо это высказать вашему величеству, ибо иначе говорить с вами не могу и не смею, я не способен заинтересоваться ни одним из дел, какие вы мне поручите…

— Почему же?

— Потому что моё мировоззрение, мои занятия и приобретённые познания увели меня слишком далеко от практических и государственных интересов.

— И эти интересы кажутся вам недостойными того, чтобы обратить на них внимание, — с добродушной насмешливостью перебила Екатерина.

— Далеко не так, ваше величество, и я не в такой мере заслуживаю насмешку. Я признаю большое значение за предметами даже несоизмеримо более мелкими, чем государственная деятельность. Мир — большая стройная машина, и каждый винт и винтик в ней весьма важен, ибо без него вся машина может прийти в негодность. Машина эта правильно действует лишь в том случае, когда в ней все до мельчайших винтиков на своём месте. Зная это, я и не могу становиться не на своё место.

— Если вам угодно ограничиваться общими фразами, — заметила царица, — то, конечно, мы ни до чего не договоримся. Я сама очень люблю отвлечённые рассуждения, сама не прочь от философии, только наполнить всю жизнь одними мыслями, без дела — это и холодно, и скучно…

Она пристально на него посмотрела, так пристально, что ему на мгновение стало даже неловко.

— И я вам скажу, — продолжала она, — мне жаль вас: со всей вашей учёностью, со всем вашим пренебрежением к обычным людским интересам, вам иногда, и даже очень часто, бывает невыносимо скучно, невыносимо холодно.

— Невыносимо скучно, невыносимо холодно? — как-то неопределённо, полувопросительно повторил он её слова.

— А мне вот и тяжко может быть порою, и тревожно, и жутко, но ни скучно, ни холодно никогда не бывает. Вы ушли от жизни живой и думаете, что стали выше её, но это неправда! Слышите ли, это заблуждение! Жизнь и то, что может она дать человеку, сильнее всего, да, сильнее всего. Если вы считаете себя выше её радостей, то это единственно оттого, что вы не знаете этих радостей, не испытали их. Вы находите, что быть философом и ни в чём не чувствовать потребности — выше, чем быть владыкой. Но это вам кажется только оттого, что вы никогда не были владыкой и никогда им не будете…

Екатерина начинала говорить с увлечением и не заметила, как при последних словах её лицо Захарьева-Овинова стало вдруг мрачным.

«Она вызывает меня, — подумал он, — хочет доказать мне моё ничтожество. Я играю в её глазах очень жалкую роль… такая роль меня не смущает… Но зачем же вдруг показалось мне что-то особенное в словах её?.. Неужели какая-нибудь „земная“ власть, какое-нибудь земное величие может иметь для меня хоть что-либо притягательное и хоть на миг избавить мою душу от невыносимой тоски и скуки?.. Какое противоречие!»

И он уже не слышал того, что говорила теперь Екатерина. Он опустил голову, и в его застывшем лице, в его неподвижной позе сказывалось глубокое страдание. Зина, всё время сидевшая молча, совсем притихнув, почти не спускавшая с него глаз, сразу же заметила происшедшую в нём перемену, прочла в его глазах страдание. Чувство жалости и тревоги охватило её.

— Государыня! — трепетно и страстно вскричала она. — Убедите его, что он не прав, во всём, во всём… Посмотрите, как он страдает, как он несчастен!..

Но при звуках этого голоса Захарьев-Овинов очнулся от своих мыслей. Не мог же он допустить такого оборота разговора. Он явился сюда, воспользовавшись своими знаниями и умением проникать всюду, оставаясь совсем незаметным для людей, которые не должны были его видеть, только с целью отрешить Зину от её страданий. Он остался здесь, потому что устал, потому что давно, давно ему хотелось отдохнуть, и он бессознательно почувствовал себя отдыхающим в одной атмосфере с Зиной, в ощущении её близости. Только поэтому он и не уходил. Он и теперь ещё не хотел уйти. Он взглянул на Зину, и она мгновенно замолкла, позабыв свою тревогу. Взглянул на царицу, и она не обратила внимания на слова Зины. Разговор продолжался и с личной почвы перешёл в сферу общих интересов. Раздражение Екатерины прошло, теперь она снова внимательно слушала Захарьева-Овинова, и он снова вырастал в глазах её. Он говорил о том, что в Западной Европе готовятся такие общественные бури и грозы, каких не помнит человечество.

— Вы, пожалуй, скажете, что во многом виноваты мои друзья философы с Вольтером во главе? — заметила Екатерина. — Впрочем, я очень не буду стоять за них… Я сама в них разочаровалась.

— Да, они немало работают в деле разрушения всего строя европейской жизни, — сказал Захарьев-Овинов. — Но они всё же не что иное, как орудие судьбы, слагающейся из длинного ряда причин и следствий.

Скоро Захарьев-Овинов совсем увлёк внимание царицы. Он кончил тем, что стал говорить как пророк и рисовал ужасающую картину бедствий, грозящих Западной Европе. Екатерина, вообще недоверчиво относившаяся ко всяким пророчествам, на этот раз невольно верила пророку.