Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Он должен был бы объяснить, каким это образом, не нарушая законов природы и законов приличий, он проник сюда, во внутренние царские покои. Каким образом он знал, что найдёт здесь царицу? Как его не остановили по дороге? И, наконец, что означают его слова: «Ваше величество приказали мне явиться и пройти сюда»?

Ведь царица очень хорошо знала, что она не отдавала и не могла отдать такого приказания, что она сейчас только ещё намеревалась пригласить его и, может быть, даже сюда, в эту комнату. Значит, в этих словах его заключалась ложь.

Он, этот мнимый чародей, этот губитель сердец и жизней, осмелился солгать ей, царице, её мистифицировать, с ней шутить, когда она не подала ему никакого повода для подобных шуток. Иной раз она очень любила шутки, иной раз она вовсе не прочь была и от мистификации, но вовсе не в таких обстоятельствах. Да, Захарьеву-Овинову пришлось бы очень серьёзно ответить за свои странные поступки.

Он отлично знал и понимал это и хотя вовсе не боялся никакой ответственности, но подобное объяснение с царицей совсем не входило в его планы. Он не желал особенно изумлять её, а уж тем более не желал открываться перед нею. Не желал он также терять времени и любоваться произведённым им впечатлением.

Ещё несколько мгновений, царица овладеет собою, и тогда ему будет предстоять, во всяком случае, нелёгкая борьба, на которую потребуется значительная затрата его жизненной силы. Такая затрата была излишней, не вызывалась крайней, неотвратимой потребностью, а потому в нравственном отношении была для него преступной. И он не стал терять времени.

Его блестящий взгляд изменил своё выражение, сделался пронзительным, почти страшным. Екатерина не выдержала этого взгляда. Она мгновенно как бы потеряла сознание, осталась неподвижной, с застывшим лицом, с широко раскрытыми глазами, зрачки которых внезапно расширились.

Но ведь царица была не одна. Спрятавшись головою в её колени, трепетала Зина. Захарьев-Овинов склонился, прикоснулся рукою к голове девушки, и её трепет исчез, и при первых звуках его голоса, говорившего ей: «Встань!» — она послушно приподняла голову с колен Екатерины, потом поднялась и, сделав несколько шагов, опустилась в кресло.

Захарьев-Овинов глядел на неё, совсем забыв об императрице. Лицо его помертвело, он даже схватился рукою за сердце — так оно у него усиленно и непривычно забилось. Но он тотчас же подавил в себе волнение. Он снова спокойно подошёл к Зине и взял её за руку.

— Можешь ли ты отвечать мне? — спросил он и услышал тихий ответ:

— Могу.

— Знаешь ли ты, что судьба приводит нас друг к другу и что мы не должны бороться против этой судьбы?

— Знаю.

Он остановился на мгновение.

«И она это знает!» — пронеслось в его мыслях.

— Ты боишься меня, — сказал он, — зачем же ты меня боишься? Неужели мы для того встретились и для того родилась невидимая, но чувствуемая и мной, и тобою связь между нами, чтобы я тебя погубил? Разве я могу погубить тебя?

И шёпот Зины ему ответил: «Можешь!»

— Да, конечно, могу! — воскликнул он. — Но я не сделаю этого. Нет, ты не знаешь, ты неясно читаешь в той туманной дали, которая отверзается теперь перед тобою. Я читаю в ней яснее тебя, я давно привык читать в ней, и я говорю тебе: не на погибель сводит нас судьба, а на спасение.

Он сам не знал, что скажет это, а между тем сказал, сказал помимо себя, по вдохновению, и эти слова вырвались из самой глубины его души, из той глубины, в которую, может быть, он и не заглядывал.

— Но твой страх, твой ужас предо мною для тебя слишком мучительны, — продолжал он, все крепче и крепче сжимая руку Зины, — и ты не должна меня бояться. Ты должна доверять мне, ибо я друг твой, ибо ближе меня никого у тебя не было, нет и не будет. Я не искал тебя, а нашёл — и мы с тобой связаны таким узлом, который ни ты, ни я развязать не можем, а разорвать его было бы погибельно. Я не звал тебя, а вот уже немало времени ты вблизи меня, и я не раз тебя чувствовал. Ты врывалась в жизнь мою, я отстранял тебя, я не глядел на тебя, я думал, что мне тебя не надо. Я забывал тебя, но не мог забыть с первой нашей встречи, и ты, поверх всего, не раз мелькала передо мною. Я очень страдаю, я очень несчастлив, и твоя душа — первое существо, которому я признаюсь в этом… Да, я признаюсь в моём тайном, для меня самого непонятном сострадании твоей души, с которой говорю теперь, и душа твоя, освобождаясь от материи, должна помнить о моём страдании. В это последнее время я узнал, что и ты страдаешь, и мне тяжко стало от твоего страдания, и я почувствовал, что между нами завязан крепкий узел. Ты не должна страдать, ибо, я боюсь, не вынесешь таких мучений. И вот я пришёл к тебе для того, чтобы освободить тебя от страданий. За этим я здесь, за этим, не теряя ни одной минуты, забыв все и всех, я спешил к тебе и нашёл тебя. Перестань же страдать! Будь спокойна! Моя душа приказывает тебе это — слышишь ли ты меня?

— Слышу.

Тогда Захарьев-Овинов отошёл от неё и приблизился к царице. И её он тоже взял за руку и стал говорить ей. Он говорил:

— Царица, поручаю тебе эту юную душу, не отвращай от неё своего сердца. Слышишь ли меня? Исполнишь ли это?

— Исполню, — прошептала Екатерина.

— А теперь я сейчас разбужу тебя, но ты забудешь всё, забудешь своё изумление при моём виде, и моё присутствие здесь не покажется тебе странным. Я пришёл не для тебя, а для неё, но и к тебе, к твоей силе, к твоему великому разуму влечёт меня. Мне ничего не надо от твоего могущества — ты царствуешь в одной сфере, а я царствую в другой, и твою сферу, со всем твоим могуществом, я вижу с моей высоты, и она кажется мне ничтожной. Но ты царица, истинная царица, и, когда придёт время, ты поднимешься в иные сферы, и в них скажется твоя царственная мощь.

Только не скоро ещё настанет для тебя это время, и ни приблизить его, ни отдалить я не могу, я не хочу вмешиваться в жизнь твою! Мы можем только обмениваться мыслями, но мы чужды друг другу, ибо между нами пока — разверзтая пропасть.

Он замолчал. Ещё раз он остановил взгляд свой на Зине, потом выговорил:

— Проснитесь!

Лёгкое движение его руки — и царица, а за нею и Зина вышли из своей неподвижности. Странное выражение их лиц исчезло. Они обе очнулись.

Захарьев-Овинов сидел перед Екатериной, а она глядела на него с благосклонной улыбкой, и ничто в её лице не показывало ни изумления, ни неудовольствия. Перед нею был человек, которого она пожелала видеть, с которым намерена была иметь небезынтересную для неё беседу.

Прошло всякое изумление, и вместе с этим изумлением забылись за несколько минут перед тем интересовавшие и смущавшие её вопросы. Как царица в течение долгих месяцев не помышляла о князе Захарьеве-Овинове, так теперь она вдруг забыла о судьбе несчастной Елены Зонненфельд и о влиянии на эту ужасную судьбу сидевшего перед нею человека. Больше того, она забыла, что этот человек покушается на спокойствие Зины Каменевой. Она помнила только то, что он «разрешал» ей помнить. В какое негодование пришла бы она, если б могла понять это, с каким бы могучим порывом воли постаралась бы сбросить с себя это чужое, непрошеное влияние. И может быть, ей бы и удалось вернуть себе всю свою внутреннюю свободу, а Захарьеву-Овинову пришлось бы признать себя побеждённым и убедиться, что существует не одна его сила и что с ним можно бороться.