Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— Мой повелитель, я счастлив, что вижу тебя здоровым и бодрым, надеюсь, нездоровье твоё прошло.

— Друг мой, Сатор, — произнёс великий розенкрейцер, — я действительно чувствую избыток сил и большую лёгкость всех членов. Сон подкрепил меня.

Говоря это, он уже окончательно отрешился от той действительности, которая окружала его несколько минут перед тем и представлялась ему единственно существующей! Теперь он всецело был в иной действительности и знал только её. Человек, бывший перед ним и названный им Сатором, оказывался как бы давно ему известным, он будто провёл с ним долгие годы. Он любил этого человека и считал его самым близким и преданным своим другом.

— Сегодня светлый праздничный день, — между тем говорил Сатор, — а потому надо отложить все работы и заботы. Весь твой счастливый народ предаётся сегодня веселью, и пиршества готовы в твоих чертогах. Мой повелитель, позволь проводить тебя в термы. Целебная ванна ещё более освежит тебя, и ты предстанешь перед двором своим во всём присущем тебе царственном блеске и величии.

Великий розенкрейцер в роскошных термах. Толпа молчаливых расторопных служителей его окружает. Он в мгновение раздет и погружается в тёплую благоуханную влагу, которая бурлит и пенится вокруг его тела, с каждой новой секундой усиливая в нём самые сладостные, неизъяснимые ощущения. Но пора выйти из этой чудной ванны. Десяток проворных рук растирают его бархатистыми тканями, возбуждая во всех членах живительную теплоту и бодрость, потом облекают его в новые одежды и удаляются с глубокими поклонами.

Он один — и на мгновение остаётся недвижимым, наслаждаясь никогда не изведанной свежестью и бодростью духа и тела. Жизнь бьёт в нём ключом, и стремление к радостям и веселью его охватывает. Едва касаясь мозаичного пола подошвами золотых сандалий, он стремится теперь вперёд через анфиладу позлащённых солнцем чертогов — и вот он перед громадной террасой, наполненной бесчисленной толпой народа.

При его появлении вся эта толпа как бы замирает, но миг — и неудержимые восторженные клики приветствуют владыку. Неведомо откуда раздаются звуки сладостной музыки, гармонично выражающей его душевное настроение. Он величественно и благосклонно кланяется на все стороны, не различая, не видя отдельных лиц. Все эти лица сливаются для него в одно громадное существо, которым он владеет и которое боготворит его.

Сатор подводит к нему некоторых избранных, и он небрежно прислушивается к словам робкого, восторженного почтения.

Звуки музыки все сладостнее, и теперь к ним примешивается стройное пение. Благоуханная теплота разлита в воздухе, вокруг — жужжание толпы, впереди — за беломраморной колоннадой, из-за тропической растительности сада, мелькают горы, синеет море. Но теперь великого розенкрейцера манит новое наслаждение, он замечает сверкающие золотом и хрусталём столы, полные удивительных яств и напитков. Он подаёт рукою знак — и вот он за столом, и всё, что только воображение человеческое могло придумать для удовлетворения вкуса, предложено ему расторопными слугами. Однако аппетит его удовлетворён, кубок живительной влаги огнём пробежал по жилам, и он бросает взор по сторонам. Рядом с ним Сатор, но кто же с другой его стороны чьё присутствие он вдруг почувствовал всем существом своим? Рядом с ним женщина — воплощение юности и грации, и он видит, что вся красота этих чертогов, этой лучезарной природы — ничто в сравнении с красотой её. И её красота не прячется, не скрывается за ревнивые ткани нарядов. Наряд её прост и не скрывает её прелестей.

Неудержимое влечение к этому прекрасному созданию, кипучая страсть наполняют великого розенкрейцера. Он сознает, что готов сейчас отдать всё, весь мир за неё одну и что с нею самая мрачная темница станет раем, а без неё даже и блеск солнца померкнет. И он жадно отдаётся своим ощущениям. Где-то в глубине его сознания бледно мелькает другой образ, напоминающий ему, что эта страсть уже не в первый раз в его сердце. Да, но то была страсть неудовлетворённая, побеждаемая, подавленная. Теперь же она торжествует.

Он не отрываясь глядел на свою соседку. Её глаза полуопущены, но из-под длинных ресниц он чувствует мерцание её взгляда. Вот она обернулась к нему, и её мелодический голос произнёс:

— Мой повелитель, за что ты сердит на меня, так сердит, что до сих пор не сказал мне ни одного слова?

— Я любуюсь тобою, Сильвия, — ответил он, — и мой взгляд должен и без слов сказать тебе очень многое.

Она улыбнулась. О, эта улыбка! Он почувствовал её прикосновение, лёгкое, мгновенное пожатие руки — и едва удержался, чтобы не обнять её, чтоб не покрыть её всю ненасытными поцелуями, забывая, что они не одни, что взгляды тысячной толпы устремлены на них…

Потом, после пира, когда солнце зашло за горы, когда на потемневшем небе высыпали звёзды и благоуханная прохлада разлилась повсюду, в таинственных волшебных аллеях был праздник. Великий розенкрейцер не покидал Сильвию, и она шептала ему речи страсти, безумные клятвы, наивные признания. И он был счастлив. Потом наступила ночь, ещё более таинственная, ещё более волшебная…

Время стало проходить, и прошло его немало. Да, немало, ибо истинное исчисление времени в человеческой жизни происходит не минутами, часами и днями, а получаемыми впечатлениями. Недаром говорится о человеке, сразу пережившем внутреннюю грозу и бурю, огромное горе или счастье, что в день один пережил многие годы. В этом выражении нет ничего фантастического и преувеличенного. Взгляните на подобного человека повнимательнее, и вы увидите в нём такую внешнюю и внутреннюю перемену, которая может быть результатом только очень долгого времени.

Так и великий розенкрейцер, находясь вне времени, исчисляемого часовой стрелкой, прожил много. Сначала он был как в чаду, жадно воспринимая неведомые ему впечатления, опьяняясь ими и даже не имея возможности хоть на мгновение заглянуть вглубь себя и сказать себе: «Я счастлив!» Но уже эта самая невозможность самоуглубления, отсутствие внутренних вопросов и стремлений показывали, что он весь — в настоящем и это настоящее его удовлетворяет. А такое состояние и есть единственное «земное» счастье.

Однако оно было непродолжительно. Оно стало удаляться незаметно, но быстро. Началось с того, что притупилось «чувство удивления» перед всеми этими неслыханными красотами природы и искусства, перед сказочным блеском и роскошью, перед поклонением толпы и сознанием своего могущества. Затем явилась «привычка» ко всему этому. Ещё шаг — и вследствие привычки созрело «равнодушие»; изумительный праздник красоты, блеска и могущества превратился в будни, в самые монотонные будни.