Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Он сказал ей то, что ей надо было от него услышать.

— Прощайте, — серьёзно и спокойно произнесла она. — Когда вы будете далеко, там, куда вы едете, иногда вспоминайте обо мне… я буду за вас молиться…

Её карета подъехала. Миг — и она уж захлопнула за собою дверцу.

Она уехала. Ему захотелось вернуть её, сказать ей что-то очень важное, необходимое. Ему захотелось ослушаться старца, не уезжать… Но он отогнал от себя всё это…

На следующий день всё было готово к его отъезду. Он пришёл проститься с отцом и застал у него отца Николая. Старый князь был с виду спокоен и довольно бодр.

— Куда ты едешь — не спрашиваю, — сказал он, — это не моё дело, но желал бы знать, когда вернёшься.

— Я напишу вам об этом, батюшка, теперь же сам ещё определить не могу. При первой возможности приеду.

— Я буду ждать тебя, — со вздохом произнёс князь.

— Вот и он тоже говорит, что придётся мне тебя дожидаться… Дай-ка Бог, поскорее бы! — прибавил он, кивнув на отца Николая.

Тот смотрел на брата очень внимательно, прямо в глаза, будто стараясь прочесть в них. И он прочёл.

— Может, наш князь вернётся и скорее, чем сам думает, — сказал он и подошёл прощаться.

Старый князь почувствовал что-то новое, необычное, когда сын целовал его руку. Это было не прежнее холодное прикосновение. Отец Николай тоже почувствовал тёплый братский поцелуй на губах своих.

— Я бы остался, хотелось бы остаться, да ехать необходимо! — невольно вырвались эти слова у Захарьева-Овинова, когда он выходил из отцовской спальни.

Как это было на него не похоже! Старик и священник переглянулись.

Осеннее, но всё ещё тёплое солнце заливало улицы Страсбура. По направлению к Кольскому мосту стремились толпы народа. На самом мосту и на набережной замечалось необыкновенное оживление. Из окрестных ресторанов и кабачков была вынесена, кажется, вся мебель, и каждый стул отдавался внаём за большую плату. Сразу никак нельзя было понять, что это такое происходит, только на всех лицах ясно читались возбуждение, любопытство и ожидание.

Мужчины и женщины, собираясь в кучки, вели между собою оживлённую беседу. Вслушиваясь в эти разговоры, можно было наконец мало-помалу понять, что кого-то ждут, кто-то должен въехать в город через Кельский мост.

В одной группе собралось несколько пожилых людей, и скоро к ним подобрался старик, очень бедно, даже чересчур бедно одетый, с трясущейся головою, с бегающим не то пугливым, не то дерзким взглядом. Он некоторое время стоял, вслушиваясь в разговор. Важного вида человек, одетый во все чёрное, объяснял:

— Проникнуть в эту тайну мудрено, но нет сомнения в том, что он делает людям столько добра, сколько давно никто не делал. Да, добро, им делаемое, так велико, что нельзя его признать иначе как за доброго гения…

— Что же говорят о нём? Кто он такой? — раздалось сразу несколько голосов.

Говоривший глубокомысленно пожал плечами.

— Кто он! Этого никто не знает. Он совершает чудеса, у него, говорят, бывают небесные видения, он беседует с ангелами…

— Беседует с ангелами! — внезапно оживляясь и трясясь всем телом, вдруг воскликнул бедно одетый старик. — Сколько лет этому человеку? Ради Бога, сколько ему лет?

— Сколько лет! Да, может быть, столько, сколько нашему отцу Адаму или графу Сен-Жермену! — с усмешкой отвечал ему сосед. — Чего тут спрашивать о его годах, разве для таких необычайных людей, для таких благодетелей человечества существуют метрические записи? У подобных людей нет возраста или, вернее, им столько лет, сколько они желают, чтобы казалось. Многие говорят, что графу Калиостро более трёх тысяч лет, но что на вид ему нельзя никак дать более тридцати шести. Вот мы через полчаса, через час сами об этом судить будем.

Но трясущийся старик уже не слышал и отошёл от говоривших.

— Тридцать шесть лет… тридцать шесть лет! — шамкал он про себя своим беззубым ртом. — Тому негодяю теперь, должно быть, столько же… И с ним беседуют ангелы… А что, если это он самый и есть? Останусь непременно, я должен его увидеть…

Время проходило. Толпы любопытных густели. Мальчишки то и дело бегали за мост и возвращались с вестями. Вот наконец они бегут, машут платками и кричат во все горло:

— Едут! Едут!

Все устремились ближе к мосту, напирая друг на друга, взбираясь на стулья, ломая их. Раздались женские взвизгивания, послышалась брань, потом все стихло.

За мостом, в залитой солнцем дали, показалось что-то. Что-то двигалось, вот ближе, ближе, теперь уже можно было различить несколько экипажей. Они въехали на мост. Потом показались всадники, целый кортеж… Кортеж приближался. Можно было подумать, что это въезжает в город король — такое множество было экипажей и всадников, прислуга в залитых золотом ливреях, экипажи, нагруженные тюками, и наконец, богатая открытая коляска.

Толпа крикнула в один голос и замахала шапками и платками навстречу этой открытой коляске. В ней важно, с олимпийским спокойствием восседал красивый стройный человек с энергичным лицом и блестящими чёрными глазами. Одежда его поражала своим великолепием, драгоценные каменья так и сверкали на нём в солнечном блеске. Рядом с ним помещалась прелестная молодая женщина, красота которой спорила с богатством наряда.

— Да здравствует божественный Калиостро! Да здравствует благодетель человечества! — раздавалось в толпе всё восторженнее и неудержимее, и красивый, сверкающий драгоценными каменьями человек приподнимал свою маленькую треугольную шляпу, украшенную галунами и белыми страусовыми перьями, и кланялся толпе с таким величием, с такой благосклонной улыбкой, с такой торжественностью и грацией, каким мог позавидовать любой король.

Его спутница тоже кивала направо и налево своей хорошенькой головкой и отвечала милыми улыбками на каждый букет цветов, прилетавший к её ногам в коляску. Скоро граф Калиостро и его жена — хорошенькая Лоренца — были буквально засыпаны душистыми цветами.

Теперь экипаж продвигался шагом: густая толпа окружала его со всех сторон. Фанатический восторг изображался на всех лицах.

— Да здравствует божественный Калиостро! Да здравствует благодетель человечества! — повторялось все громче и громче.

Но вот к коляске, отчаянно работая локтями, протискался бедно одетый старик с трясущейся головою, вот уже он у самой дверцы, он ухватился за неё, впился взглядом своих слезящихся глаз в лицо Калиостро и крикнул:

— А! Это ты, Джузеппе Бальзамо! Это ты, негодяй! Отдай мне мои шестьдесят унций золота! Отдай шестьдесят унций золота, слышишь, ты украл их у меня — отдай!

Старческий голос был полон злобы, и в нём звучала такая уверенность, такая сила правды, что вся толпа мгновенно притихла, и экипаж остановился.