Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Затем великие учителя потребовали от посвящённых розенкрейцеров, чтобы каждый из них, в свою очередь, собрал порученных им неофитов и передал им решение. Это было исполнено — и внезапно, само собою, всемирное братство видоизменилось, распалось, потеряло свою крепкую, определённую форму, основанную на строгой иерархии и на ритуале.

При этом, надо сказать, в каждом из собраний братьев низших посвящений произошло нечто странное. Каждый из розенкрейцеров-неофитов, услышав объяснение своего руководителя, впадал в какое-то особенное состояние и, выйдя из заседания, забывал очень многое из того, что относилось до известной ему организации братства. Всё, что совершилось, то есть неожиданное таинственное прекращение деятельности братства, представлялось ему естественным и мало-помалу переставало интересовать его…

Когда Абельзон, известный руководимым под именем Albusa, собрал в старом доме Небельштейна всю секцию, в числе приглашённых не было Калиостро. Ему было указано другое время. И, явясь в назначенный час, он, к изумлению своему, не увидел никого, кроме Albusa. При первом же взгляде на удивительные глаза маленького человека Калиостро понял, что если бы Albus мог на месте растерзать его, он сделал бы это без всякого промедления — такая жестокость, злоба и ненависть светились в этих страшных глазах. Но Калиостро был более чем когда-либо уверен в своей силе — ясновидение Серафины-Лоренцы не могло обмануть. Он знал наверное, что ему не предстоит никакой опасности.

«Благодетель человечества» почтительно поклонился своему учителю и спокойно ждал его слова.

— Джузеппе Бальзамо! — резким голосом воскликнул Абельзон, нервно дёргаясь в кресле, на котором сидел. — Ты не должен изумляться, что вместо розенкрейцерского собрания, на которое ты явился в Нюренберг, ты видишь меня одного. Твоя дерзость не имеет пределов, и только поэтому ты мог воображать, что будешь когда-либо присутствовать на собрании братьев…

Калиостро усмехнулся, и Абельзон едва сдержал себя, увидя эту усмешку.

— Я, твой бывший руководитель, — как-то прошипел он, — призвал тебя для того, чтобы объявить тебе о твоём исключении из нашего великого братства.

— Разве можно исключить из братства посвящённого розенкрейцера, достигшего моей степени? — спокойно и даже несколько вызывающим тоном спросил Калиостро.

— Ты нарушил все клятвенные обещания, данные мне тобою… Ты изменник!..

— Если б я был изменником, — перебил его все с возраставшим спокойствием Калиостро, — ты должен был бы меня уничтожить… Но ты меня уничтожить не можешь, а потому я прошу тебя, великий учитель, выражаться осторожнее… Никто никогда не слыхал от меня о братстве.

Абельзон должен был призвать на помощь всю силу своей воли, чтобы не кинуться на этого дерзновенного и не задушить его.

— Если бы ты хоть раз в жизни произнёс кому-нибудь имя нашего братства, поверь, никакие соображения не остановили бы меня, и теперь наступила бы последняя минута твоей жизни!

— Моей или твоей — это ещё неизвестно чьей! — таким же шёпотом ответил ему Калиостро, пристально глядя ему прямо в страшные глаза и спокойно вынося взгляд их.

— Ты видишь, великий учитель, — прибавил он, — что ты сплоховал, что ты меня мало знаешь. Ещё неизвестно, кто из нас сильнее, и во всяком случае время твоего руководительства мною и моего естественного тебе подчинения окончено. Если бы я захотел, слышишь ли — если бы я захотел оставаться в братстве, я бы потребовал теперь в силу своего права признания меня великим учителем. Но я сам не хочу оставаться в братстве по многим причинам. Я и явился сюда для того, чтобы объявить эти причины моего свободного, твёрдо решённого мною выхода из братства…

— Какие же это причины? Что ты можешь сказать в своё оправдание? — сдавливая в себе все свои ощущения, спросил Абельзон.

— Тебе я не могу сообщить этого.

— Что такое? Кому же, как не мне?

— Тому, кто сильнее меня, а не слабее.

При этих словах Абельзон даже вздрогнул и так стиснул свои сухие, крючковатые пальцы, что они захрустели. А Калиостро между тем говорил:

— Я объясню все носителю знака Креста и Розы. С тобою мне говорить больше нечего, а он здесь… ты видишь — я не страдаю неведением.

Дверь отворилась, и вошёл Захарьев-Овинов.

— Да, я здесь, — сказал он, — но… от неведения до истинного ведения ещё очень далеко… Твоё всеведение, Бальзамо, случайно! Оно принадлежит не тебе, а той душе, которую ты держишь в неволе. Ты меня понимаешь… Брат Albus, ты свободен… ваши объяснения не приведут ни к чему. Оставь нас.

— Благодарю тебя за это освобождение! — воскликнул Абельзон.

Его глаза метнули злобные лучи свои не только на Калиостро, но и на Захарьева-Овинова. Он порывисто вскочил с кресла и быстро вышел из комнаты. Калиостро проводил его насмешливым и торжествующим взглядом.

— Напрасно ты тешишь свои злые чувства! — сказал Захарьев-Овинов. — Если бы ты и Albus знали, сколько силы потеряли вы оба за эти краткие минуты взаимной злобы, то, быть может, вы отнеслись бы друг к другу с иным, более человечным чувством. Да и торжествовать тебе нечего: если Albus не сильнее тебя, то ведь я тебя сильнее, и ты знаешь это: следовательно, если б я поручил ему наказать тебя как изменника, то ты бы и погиб. Но ты знаешь, что я не желаю твоей погибели. Значит, вся твоя храбрость происходит только от сознания твоей безопасности…

— Так ты считаешь меня трусом, светоносец! — бледнея, прошептал Калиостро.

— Нет, — отвечал Захарьев-Овинов, — я не считаю тебя трусом, но ты слишком любишь жизнь, слишком дорожишь ею, а потому не стал бы пренебрегать серьёзной опасностью. Но не будем терять времени. Все причины твоего удаления из братства розенкрейцеров мне хорошо известны. Знай, что отныне ты не розенкрейцер. Я освобождаю тебя от всех твоих обязательств. Братство не возьмёт на себя тяжесть твоей кары, ты можешь быть на этот счёт спокоен: ты сам, своими поступками, готовишь себе страшную кару. Одно, что ты должен обещать мне, это и впредь никогда, ни при каких обстоятельствах не произносить имени розенкрейцеров, одним словом, поступать так, как будто ты никогда и не знал о существовании братства! Мало этого, ты не должен никогда пользоваться чужим ясновидением для того, чтобы узнавать что-либо, касающееся братства. Если ты сейчас дашь мне это обещание, я тебе поверю.

Калиостро склонился перед Захарьевым-Овиновым и голосом, в котором оказалась большая искренность, воскликнул:

— Великий светоносец, обещаю тебе исполнить всё, что ты от меня требуешь. Никакая пытка не заставит меня произнести имени братства, и я ничего не буду узнавать о нём!

— Я тебе верю, несчастный брат, — сказал Захарьев-Овинов.