Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

И она пытливо глядела на Метлину, и она боялась, что слова её покажутся убедительными и что Метлина сознается в своей ошибке, признает, что отец Николай во всём этом деле ни при чём. И хотелось ей страстно, хотя и бессознательно, хотелось, чтобы Метлина её убедила во всём том, в чём сама она, несмотря на всё своё желание, никак не могла убедить себя.

— Нет, — спокойно и решительно сказала Метлина, — мне от вас, уж извините меня, тяжко и слышать-то слова такие… Зачем гневить Бога, зачем людям да случайности отдавать неправильно то, что принадлежит Богу… Добра царица, добра Зинаида Сергеевна, а всё же этой доброты ихней мы и не увидали бы… не они тут, а батюшка…

Но Настасья Селиверстовна живо её перебила.

— Бог — вы говорите! — воскликнула она. — Это так, а муж-то мой при чём?.. К чему его-то вы к Господу Богу равняете?! Это уж и грешно даже, сударыня, коли знать хотите!

Метлина снисходительно улыбнулась и взяла Настасью Селиверстовну за руку.

— Эх, матушка, какая вы, право… неразборчивая да горячая… А вы не торопитесь да подумайте. Вот мы с мужем много обо всём этом думали-передумали — и теперь-то все нам так видно, как на ладони… Да и увидеть-то не мудрено вовсе — надо только приглядеться хорошенько… Все мы создания и чада Божии, и Отец наш не может не видеть нас и не слышать… Только мы-то сами от Него отвращаемся, смотрим всюду, только не на Него, а и захотим на Него взглянуть и к Нему обратиться, так уж и не можем, ибо сами так ослабили свои очи, что не в силах вынести света Его. Так, что ли, я говорю, матушка?

— Так, так! — живо, с волнением в голосе, воскликнула Настасья Селиверстовна.

— Вот и надобны Ему такие люди, которые могут выносить его лицезрение, понимают волю Его. Таким людям Он и даёт способы творить Его волю и быть посредниками между Ним и ослепшими, в разуме затемнёнными творениями. Такие люди — святые, Божий посланцы, наши заступники и благодетели. Без них, думаю я, весь род бы людской погиб. Таков и батюшка, отец Николай.

— Святой? — тихо спросила Настасья Селиверстовна. И уже в голосе её не было задора, в нём прозвучал трепет.

— Да, святой, — с глубоким убеждением сказала Метлина. — Господи, да вам ли, матушка, не знать этого? Вам на долю выпала такая благодать, такая милость Божия, такое счастье великое! Вы жена, сердечная, Богом данная подруга жизни святого человека… и вы как бы сомневаетесь! Да что же это такое? Я и ума не приложу… Не мы с мужем отыскали батюшкину святость — ведь и все, как есть, все здесь знают… Ведь он ежечасно благодатью Божией да силою своей святой молитвы врачует недуги, осушает слёзы, помогает всем страждущим, оживляет мёртвых душою и приводит их к Богу!..

Тихие слёзы струились из глаз Настасьи Селиверстовны.

— Вот вы говорите, — шептала она, — мне счастье великое… сердечная, Богом данная подруга жизни я ему… Отчего же, отчего же нет мне счастья?

Метлина глубоко задумалась.

— Вот что! — наконец проговорила она. — Не посетуйте вы на меня, матушка, на моё слово: думается так, что ежели нет вам с ним счастья… стало быть, вы… его не заслужили…

— Да не любит он меня, совсем не любит, не думает обо мне нисколько… чужая ему я — вот моё горе! — воскликнула Настасья Селиверстовна страстно, мучительно, с глубокою искренностью.

До приезда в Петербург она никогда не мучилась этим вопросом, даже никогда не спрашивала себя — любит ли её муж или нет. Какое ей было до этого дело?! Не требовала она от него любви и не нуждалась в ней. А тут вот, приехав сюда, с первых же дней так прямо и задала себе этот вопрос, и решила его в отрицательном смысле, и терзалась этим. Она теперь почти никогда не разговаривала с отцом Николаем, она, видимо, очень на него сердилась; но, странное дело, совсем перестала на него накидываться, не бранилась, не кричала, не мучила его своими злобными выходками и насмешками. Когда он был дома, она всё больше молчала да глядела на него как-то мрачно и загадочно.

— Не любит он меня, вот что! — повторила она с отчаянием.

Метлина даже встала с кресла почти в негодовании.

— Это он-то, батюшка отец Николай, вас не любит? Ах, грех какой!.. Да он каждого, он всех, как есть, всех любит… Так как же ему не любить вас-то…

Она не договорила, потому что в комнату вошёл отец Николай, и его светлый, сияющий взгляд сказал ей, что она права, что он любит всех, любит истинной, светлой и сияющей, как солнце, дающей свет и тепло любовью.

— Так вот это кто у нас в гостях? — радостно улыбаясь, воскликнул отец Николай. — Пождали меня, отогрелись?.. Хорошо это, Настя, что ты добрую госпожу задержала!

Он благословил стремительно подошедшую к нему Метлину и в то же время, как она целовала его руку, другую руку он положил ей на голову.

— Дочка? — спросил он. — Об ней ты пришла, моя госпожа добрая, поговорить?

— Батюшка, что ж вы спрашиваете, — дрогнувшим голосом сказала Метлина, — ведь вы всегда в моих мыслях читаете… вам Господь все открывает, что есть в душе человека.

— Ну, этого, мать, не говори, что я за сердцевед… Вон, сказывают, чужая душа — потёмки!.. Только и в потёмках ощупью пройти можно! — весело говорил он. — Не смущайся, госпожа, не унывай: уныние — грех большой, ох какой большой грех!..

Он подошёл к столу и пододвинул себе кресло.

— И я прозяб, на дворе-то морозец знатный!.. Настя, ты бы мне сбитеньку горяченького, это хорошо… А вы, госпожа моя, присядьте… Поговорим, мать, поговорим без уныния и с надеждой на милость Божию о твоей дочке…

Его присутствие, его бодрость, его слова уже возымели своё всегдашнее действие. Тень глубокой грусти, начавшая скользить по лицу Метлиной, исчезла. Снова вернулось спокойствие, тишина и мир наполнили душу.

— Мне ли роптать, я ли не взыскана Божией милостью? — сказала Метлина. — Знаю я, что грех мне смущаться и быть нетерпеливой после того, что случилось с нами… Думаю я и так, что за что же нам все… и так уж чрезмерно получили… дано нам много, а это горе оставлено… Только не могу я без тоски глядеть на моё дитя единственное… а как тоска эта загрызёт, вот и иду к тебе, батюшка… чтобы ты тоску из души моей вынул да поддержал меня…

Отец Николай сделал с видимым удовольствием несколько глотков из чашки со сбитнем, поданной ему Настасьей Селиверстовной, но он быстро поставил чашку на стол и замахал рукою.

— Нет, мать, не говори так! — воскликнул он. — Боже тебя сохрани от таких мыслей! К чему счёты подводить и мудрствовать: это, мол, Господь дал, а этого не даст. Благость и милосердие Божий неисчерпаемы, беспредельны, нет им счета, нет им меры! Это людская мудрость в сем видимом мире все исчисляет, измеряет и взвешивает… Творец же выше всего этого… и как только ты свяжешь Его числом, мерою и весом, так тотчас же потеряешь истинное о Нём понятие и низведёшь Его с неба на землю… В этом и есть великая ошибка человеческой мудрости, вся слепота её!.. Говорю тебе, Божия благость неисчерпаема, дары Его неисчислимы, только мы не можем ясно видеть путей Божественного Промысла, а посему и склонны судить криво… Говорю тебе: верь, молись и гони от себя уныние. Придёт спасение твоей дочери… Как она? Что с нею?