Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— Радуюсь, радуюсь, сударь! — говорил отец Николай. — От супруги про все дела, про все ваши новости знаю… Работаете, трудитесь… доброе дело… Бог вам в помощь!

Но Метлин вдруг как бы в смущении опустил глаза.

— Стою ли я ещё таких Божиих милостей?! — сказал он. — Ах, батюшка, как гадок человек, то есть я-то как гадок!.. Ведь уж чего бы, кажется, ведь уж легко прозреть, а все слепота одолевает!.. Тяжбы мои вот разбираются… Так я, узнав, что все мои вороги да обидчики в ответе теперь и жестокую кару по закону должны понести, так возрадовался, так возрадовался — вот будто сердце пляшет от радости!.. Так все и кипит во мне — посмотрите на них… унижали они меня — их теперь унизить, да десятерицею, да сторицею! На их муки налюбоваться!..

— Что ты говоришь, что ты говоришь? Да ведь это грех смертный! — испуганно вскричал отец Николай.

— Знаю, отче, и каюсь! — продолжал Метлин. — Сутки целые, и день, и ночь, тешил я в себе сию злобу… Утром стал на молитву, а молиться-то и не могу — покинул меня Господь!.. Тут я и очнулся… ну, помогла мне сила небесная… Поборол я себя, совсем поборол и от всего сердца за врагов помолился и простил им. И так легко стало на душе, как никогда не бывало…

— Слава Тебе, Господи! — перекрестясь, воскликнул священник. — Только вот что, друже мой, ты это на деле покажи — своё прощение… свою молитву… От тебя будет зависеть… подвергнуть их, обидчиков-то твоих, всей каре закона… или простить… Так ты их прости и заступись за них…

— Простил и заступаюсь, — просто и твёрдо сказал Метлин.

— Вот это ладно! — обнимая его и ласково, весело похлопывая по плечу, говорил отец Николай. — И тебя Бог прощать будет… и за тебя заступится… Прощайте, други мои, порадовался я с вами и в радости вас оставляю… Мне же домой теперь пора… ждёт меня кто-то… да… должно быть, кто-то ждёт…

Все вышли провожать его до крыльца, а когда вернулись в комнаты, то каждый почувствовал, что хоть он и покинул их, но оставил им всё то великое счастье, которое принёс им с собою.

Зимний, морозный вечер уже стоял над Петербургом. В заледеневших окнах домов виднелся свет. Фонари тускло мигали по сторонам улиц, почти не освещая, а только указывая их направление. Густо выпавший, прохваченный морозом снег скрипел под ногами пешеходов, визжал под полозьями. Рабочий люд кончал свой дневной труд и приготовлялся к ночному отдыху. Праздный люд начинал вечерние удовольствия. Тёмное, безоблачное небо всё так и горело, так и переливалось мириадами ярких звёзд.

Пошевни, в которых отец Николай возвращался домой, быстро мчались. Священник запахнулся в свою шубу, и ему было так хорошо в ней, так тепло. Он приподнял голову и, не замечая улиц, не видя домов, не слыша людских криков, любовался чудесными звёздами, уносился в их беспредельную высь.

Ощущение бодрой, здоровой жизни наполняло его тело, чувство спокойствия и радости было в душе его, и все его мысли, все его ощущения, весь он превращался в один порыв бесконечной любви к Творцу и ко всему Его творению. Всем существом своим поклонялся Богу и благодарил Его.

Но вот… Что же это такое как бы дрогнуло в его сердце и смутило его безмятежность? Он вдруг вспомнил, что сейчас приедет домой — там его ждёт кто-то, кто нуждается в его помощи; он это чувствовал ещё там, у Метлиных. Он и спешит, он и поможет… но ведь там… там тоже жена, Настя, там она — это единственное испытание его счастливой, благодатной жизни!

Когда же наступит конец этому испытанию?! Вот Метлина какое слово сказала: «чудотворец»… Отец Николай даже вздрогнул, вспомнив это слово, манившее его душу в область погибельной гордыни.

Он уже не раз слыхал подобные слова в последнее время; ежедневно кто-нибудь из тех, кому он помог по Божьей милости, называл его чудотворцем, святым угодником и благодетелем. И каждый раз его будто ножом резало от слов этих. Была минута, другая, когда он совсем почти допустил врага побороть себя. Миг ещё — и он бы возгордился, и он бы возомнил о себе.

Это была страшная борьба. Он вышел из неё победителем, он смирился и осознал глубоко, всей душой, всё своё человеческое ничтожество. Но ведь враг силён, он караулит, он ежечасно шепчет:

«Забудь, что я враг, забудь, что я грех, забудь, что я зовусь гордыней, впусти меня в душу, я дам тебе великие, неизреченные наслаждения!..»

«Господи, помилуй, избави от лукавого…» — отвечает отец Николай на этот соблазняющий голос, а осеняет себя крестным знамением и спасает себя им от погибели.

«Святой! Хорош святой! — шепчет теперь он, глядя на чудные звёзды. — Не святой, а великий грешник! На миг один оставит Господь — и так вот и полечу в бездонную пропасть, где нет звёздного сияния, где нет этого дивного небесного хора, немолчно поющего славу Предвечному!.. Угодник! Хорош угодник, когда не могу спасти и поднять эту бедную, томящуюся около меня душу! Да и где мне поднять кого-либо! Бог поднимает моей слабой рукою. И её Он поднимет, не даст ей погибнуть…»

— Настя, бедная ты моя! — вдруг почти громко произнёс он.

Много любви, много нежности, много глубокого горя прозвучало в словах этих. Если бы она могла их слышать, то не сказала бы, что он её не любит. Она была ему чужая, совсем чужая, но часто, часто помышлял он об этом отчуждении, помышлял с тоскою в сердце.

Она думала, что он не замечает её, что она тяготит его. Последнее было, конечно, правда. Да, она являлась великой тягостью его жизни, единственным его горем. Но если это была единственная тягость, единственное горе, как же он мог не замечать её? А уж как он за неё молился?

Он и теперь кончил горячей молитвой, и эта молитва, как и всегда, принесла ему надежду, отогнала его тоску, вернула ему душевное спокойствие и радость.

Пошевни въехали во двор княжеского дома. Отец Николай расплатился с извозчиком, благословил его и поспешно вошёл к себе. В первой комнате никого нет, тихо. В углу перед образами зажжена лампада, на столе горит красивая лампа, недавно принесённая матушке услужливым дворецким из верхних княжеских покоев.

«Где же тот, кто ждёт меня?» — подумал отец Николай. А ждёт кто-то, чувствует он, что ждёт!.. Дверь во вторую комнату отворилась и пропустила Настасью Селиверстовну.

— Настя, — сказал отец Николай, снимая шубу и вешая её на крюк в маленькой прихожей, — есть кто-нибудь у тебя?

— Никого нет, — тихо ответила она.

— И меня никто не ждал, не спрашивал, за мною никто не присылал?

— Нет, никто. Я всё время, с той поры, как ты уехал, одна была. Никто не приходил, не слыхала…

Кто это говорит? Это совсем не её голос, он никогда не слыхал у неё такого голоса. Она стояла у двери, не трогаясь с места. Он пошёл к ней и остановился, с тревогой на неё глядя.