Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Не она, совсем не она! Он уж и так замечал в ней перемену, а теперь она бледна, как никогда не бывала. Веки её глаз красны, опухли от слёз.

— Настя, что с тобою? Ты больна, что у тебя болит, скажи, родная? — быстро спрашивал он, беря её за руку.

Но она ничего ему не ответила и вдруг упала перед ним на колени, поклонилась ему до земли; потом охватила руками его ноги, прижалась к ним и зарыдала.

— Прости меня, прости!.. — расслышал он сквозь её отчаянные, потрясающие душу рыдания.

Отец Николай давно уже приучил себя не пугаться и не смущаться никакими неожиданностями, встречающимися в человеческой жизни. Во всех обстоятельствах, как печальных для него, так и радостных, как понятных ему, так и непонятных, он всегда являлся спокойным и владел собою.

Но тут, увидя жену, безумно рыдавшую и обнимавшую его колени, расслышав её слова: «Прости меня, прости!» — он растерялся, испугался. Лицо его изменилось до неузнаваемости, потому что в нём померк весь тот безмятежный свет, который придавал этому простому по чертам лицу необыкновенную красоту и привлекательность.

— Да что такое, что случилось? — трепетным голосом говорил отец Николай, склоняясь над женою. — Ну перестань… не плачь, зачем, к чему так отчаиваться… Бог милостив… Да успокойся же, Настя, скажи, что такое?..

Но рыдания её не прекращались. Она все крепче охватывала его своими сильными руками, будто боясь, что он вырвется от неё и уйдёт. Она все невыносимее, все мучительнее, из самой глубины души, повторяла:

— Прости меня, прости!..

Он не знал, что и подумать, на чём остановиться. Что она сделала?.. Что-нибудь ужасное, бесповоротное, какой-нибудь грех тяжкий, смертный?..

Но ещё миг, и он уж начал выходить из своего смущения, испуга. К нему возвращалось то душевное спокойствие, при котором нет ничего страшного, так как все покрывает твёрдая надежда на Бога.

И чем он становился спокойнее, тем яснее делались его мысли, его понимание. Ещё несколько мгновений — и он уже видел, что тут не беда, не грех, а, наоборот, спасение. Он вдруг почувствовал, что именно теперь настал тот час, о котором он так долго молил Бога, что именно теперь, в этот светлый день чудес Божией благодати, уходит и его горе, и его тяжесть готова упасть с плеч его.

Да, он все понял, и поток счастья озарил его; снова радостный свет блеснул в его глазах, снова лицо его засияло духовной красотою.

— Настя, — сказал он счастливым голосом, — встань!

Заслыша этот счастливый голос, она повиновалась. Он обнял её, подвёл к дивану и посадил на него, а сам сел рядом с нею и взял её за руку. Её рыдания стихли, но ещё не сразу подняла она на него глаза. Ей было это трудно.

Наконец она подняла их и встретилась с его глазами. Она глядела теперь на это доброе, счастливое, озарённое внутренним светом лицо, будто видела его в первый раз. Она и действительно видела его в первый раз. Прежде она была равнодушна к этому лицу и никогда в него не вглядывалась; теперь, в это последнее время, погруженная в свою внутреннюю борьбу, она хотя и глядела часто на мужа, но видела его совсем не таким, каким он был в действительности, а таким, каким он представлялся её обманувшемуся воображению.

И она поразилась этой духовной красотою, этим светом.

— Так ты простил меня, простил?! — боясь верить своему счастью, прошептала она.

Она спрятала голову на грудь его и опять зарыдала.

Но уже теперь в её рыданиях не слышалось отчаяния и муки. Он крепко её обнял, прижимая к себе, и на глазах его показались слёзы.

— Господи, благодарю тебя!.. — произнёс он, и в словах этих прозвучала такая глубина благодарности, такая несокрушимость веры, такая истина действительного общения с Богом, что всё это передалось и ей, и она, будто не устами, а душою, повторила слова его.

Она подняла голову, ещё раз на него взглянула, и они заключили друг друга в объятия. В тишине комнаты прозвучал крепкий радостный поцелуй. Это был первый истинно супружеский поцелуй в их совместной жизни. Им они породнились, им они осуществили таинство брака. Прежней розни, отчуждённости, тяжести, враждебности, с одной стороны, и грусти, с другой, не было, и не могло уже всё это вернуться. Они сидели рядом, плечо к плечу и держа друг друга за руки. И одинаковый свет сиял теперь в глазах отца Николая и жены его. Этого света никогда прежде не было в её глазах.

— Голубчик ты мой, — шептала Настасья Селиверстовна, — ведь я не сейчас, я давно уже поняла своё окаянство перед тобою, поняла всю свою неправду… Только злоба во мне была велика, да гордость… Ломала я себя, ломала — и сломить не могла!.. А потом тяжко так стало, что ты меня не любишь…

Он улыбнулся доброй, ласковой улыбкой и покачал головою.

— Как же это… откуда взяла ты, что я не люблю тебя?

— Да и любить-то не за что было! — воскликнула она, и минутная тень мелькнула по лицу её. — Не за что меня любить было!.. И потом… ведь я видела, что я тебе чужая, что я тебе помеха. Вот это-то меня и изводило!..

— А не видела ты, — тихо сказал он, — что от тебя только и зависело, чтобы ты стала мне не помехой, а помощницей, другом единственным, Богом данным? Не видела ты, что я многократно призывал тебя к этому? Не понимала ты, что ежечасно Бога молил я об этом нашем единении в крепости, любви и разуме? Никогда не видела и не чувствовала ты этого?

Она отрицательно покачала головой.

— Ну, а теперь-то, Настя, видишь ты это? Чувствуешь ли?

— Да, золотой мой, я теперь совсем как бы другая стала; ведь я была очень, очень несчастна — от этого и злоба во мне явилась, и в мыслях затмение. Вот теперь гляжу я на тебя — и ты мне совсем иным кажешься. Ведь я тебя, Николушка, прости ты меня, в слепоте своей да в гордыне как низко почитала! Называла я тебя лицемером — и так ведь про тебя и полагала.

Отец Николай задумался. Он как бы глядел вглубь души своей и наконец произнёс:

— Нет, Настя, я грешный человек, но лицемерия во мне никогда не было.

— Да знаю я, знаю! — перебила она его порывисто и страстно, поднося его руку к губам и целуя её. — Знаю я… теперь-то я всё вижу, всю твою святость истинную, всю чистоту души твоей, твоё терпение… Все мне теперь Господь открыл. Потому я и ждала тебя, молясь и плача, боялась одного — как бы Бог не наказал меня за моё окаянство перед тобою, как бы мне не умереть, тебя не увидя, не упав перед тобою, не вымолив себе прощения…

Вдруг она остановилась, и глаза её погасли, лицо побледнело.

— А теперь-то как же? — растерянно спросила она.

— Что такое, Настя?

Но она не слышала слов его, она будто сама себе громко ответила:

— Я уеду.

— Теперь-то?! — с изумлением воскликнул он. — Зачем же тебе уезжать?

— Нет, мой золотой, я тебя недостойна, я тебе здесь мешаю. Что возмущало меня, сердце мне надрывало, гордыню во мне терзало — теперь ведь мне понятным сделалось. Я тебе здесь мешаю, какая я тебе жена! Ты хотя и считаешь себя грешным человеком, только всё же перед моей греховностью ты святой, да таким тебя и все почитают — какая же я тебе жена! Да тебе вовсе и женатым-то быть не должно, ты живёшь для Бога, для несчастных, для больных… Я тебе мешать не буду. Я… — голос её дрогнул, и на глазах показались слёзы, — я буду там, у себя дома, замаливать грехи… Кабы до моего приезда сюда мы расстались, мне бы это не горе… теперь — это мне горе великое, но я его заслужила… оно мне и будет наказанием…