Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Он остановился на этом последнем предположении и начал сконфуженно и низко кланяться.

— Не обессудьте, ваше сиятельство, за дурость мою холопскую, — робко говорил он, — сызмальства на службе барской, и вашей княжеской милости, видит Бог, по гроб жизни служить буду верой и правдой… как служу родителю вашему…

Он не мог сладить со своим смущением и заторопился:

— Что ж это они, людишки негодные, где это все запропастились?! Князь приехал, а и нет никого!.. Побегу…

И он действительно, несмотря на свои годы и толстые, уже ослабевшие от шестидесятилетней барской службы ноги, побежал, спасаясь этим бегством.

Захарьев-Овинов улыбнулся ему вслед. Но улыбка его сейчас же исчезла, он подошёл к умывальнику, вытер себе наскоро лицо и руки мокрым полотенцем, вынул из шкафа домашний свой кафтан, поспешно надел его и пошёл наверх, к отцу. Сердце его опять забилось и замерло у отцовской двери. Он увидел старого князя таким же точно, каким оставил его, уезжая. Старик, уже извещённый о приезде сына, но никак не думавший, что он сейчас, в первую же минуту, войдёт к нему, слабо вскрикнул и протянул к нему руки. Они обнялись, и это было долгое, крепкое объятие, какого никогда не бывало у них прежде. Им обоим вдруг стало тепло и отрадно.

— Юрий, друг ты мой, спасибо тебе, что вернулся… не ждал я тебя так скоро, — прошептал старый князь, прижимая к себе сына слабыми руками.

— Ведь я обещал, батюшка, торопиться… Вы говорите — скоро, а вот мне кажется, что я слишком долго был в отсутствии.

— Ну, как… как съездил? Все ли благополучно? — спрашивал старик, когда Захарьев-Овинов придвинул себе стул и сел рядом с отцовским креслом.

— Съездил я хорошо, и все благополучно… а вот — как вы, батюшка?

Старый князь не сразу ответил — он пристально всматривался в сына, будто видел его в первый раз. Всё, о чём он часто говорил с отцом Николаем и что священник всегда обещал ему, исполнилось. Это не прежний Юрий! Это не тот неведомый, таинственный, страшный и холодный человек, который жил в его доме, занимался своими делами, которому он передал своё имя и завещал своё состояние. Это сын!.. У него есть сын!.. Какое у него новое, прекрасное и доброе лицо, как он глядит!.. О чём он думает?

— Я думаю, батюшка, о том, что будто я в первый раз здесь, с вами, что будто я в первый раз с вами встретился и не видал вас с самых лет детства — такое у меня ощущение! — сказал Захарьев-Овинов.

Ответил ли он на мысль отца, которую разглядел, или это само так сказалось — во всяком случае, старый князь погруженный в свою радость, не заметил этого совпадения своего мысленного вопроса с его словами.

— Да, — продолжал он, — мне кажется, что я в первый раз возле вас, в этой комнате… Батюшка!..

Он не договорил и прильнул губами к холодной руке старика, лежавшей на ручке кресла. И снова ему стало тепло, да и дрогнувшая под его поцелуем старческая рука потеплела. Он начал расспрашивать отца обо всём, что происходило во время его отсутствия, не пропускал ни одной мелочи, которою мог интересоваться больной князь, и сам, по-видимому, интересовался всем этим.

В нём совсем уж не было всегдашнего отношения свысока ко всему, чувствовавшегося пренебрежения к тем вопросам, которые не имели связи с никому не ведомыми, таинственными предметами, составлявшими содержание его жизни. С холодной и пустынной своей высоты он спустился на землю, но ничего не потерял от этого — ему только и самому стало теплее, и в то же время теплом веяло от него на старого отца.

Они больше двух часов беседовали вдвоём, и ни тот, ни другой не испытывали и тени прежней неловкости и тяжести, которая неизбежно всегда являлась, когда им долго приходилось оставаться вместе. В эти два часа они больше сблизились и сроднились, чем за всё время их жизни до этого дня. Старый князь открывал сыну свою душу, передавал ему с живостью, свойственной старикам, когда они вспоминают давно пережитое, многие обстоятельства своей жизни. И сын слушал эту исповедь все с возраставшим интересом. Эти события, рассказы из жизни, совсем ему прежде неизвестной, уже не казались ему недостойными внимания, мелочными и даже презренными, как это было прежде. Теперь он признавал и чувствовал, что на свете не он один, что его жизнь — не всё, что рядом с нею существуют и другие жизни, имеющие такое же точно значение и право на внимание, как и его собственная.

— Батюшка, — сказал он, — я хорошо понимаю, что вы испытали много всякого горя, что в последние годы, лишась семьи, вы очень страдали… Но, скажите мне, бывали ли вы когда-нибудь счастливы? Подумайте хорошенько, бывали ли так счастливы, чтобы ничего не желать более?

Старик понурил голову. Его мысли ушли в прошлое.

— Да, Юрий, — твёрдо ответил он, — нечего Бога гневить… бывал я и счастлив на своём веку… так счастлив, что вот теперь, как только вспомнил я те краткие часы, у меня так и просветлело на душе…

— Что же бывало причиной такого счастья? Страстная любовь, почести, удовлетворение каких-либо прихотей?

Старый князь покачал головою и слабо улыбнулся.

— Нет, друг мой, не то, совсем не то. Я вот давно уж, со времени болезни моей, и днём, и в ночи бессонные все думаю да думаю, всю свою жизнь заново переживаю. Так я в этих думах моих многое такое разобрал, чего прежде-то и не понимал совсем, о чём прежде-то вовсе и не думалось. И вижу я, на себе вижу, что счастье не в том, в чём полагают его люди. Моё счастье, за которое благодарю теперь Создателя, всегда приходило ко мне тогда, когда другие бывали довольны и когда это их довольство от меня происходило. Говорю — не понимал я тогда этого и не ценил и сам лишил этим себя ох как многого!..

«Разными словами, а и он, и Калиостро говорят одно и то же!» — подумал Захарьев-Овинов.

Между тем он видел, что оживлённый, долгий разговор всё более и более ослаблял отца.

— Вы утомлены, батюшка, — ласково сказал он.

— И радость утомляет, — прошептал старый князь, — заснуть бы теперь… да сон мой плох… не приходит!

— Авось придёт! — И с этими словами Захарьев-Овинов осторожно приподнял отца с кресла, подвёл его к кровати и уложил. Он положил ему руку на голову — и в то же мгновение старик спокойно заснул. Тогда великий розенкрейцер бережно, будто опытная сиделка, поправил подушку, тихонько прикрыл ноги спавшего тёплым одеялом и вышел из комнаты. Воспоминание о том, как он производил на этом самом месте свой ужасный опыт над умиравшим, невыносимо страдавшим человеком, не пришло ему в голову. Но если бы оно пришло — он показался бы себе отвратительным.

Выйдя из спальни старого князя, он почувствовал настоятельную потребность как можно скорее увидеться с тем человеком, который уже начал играть такую значительную роль в его жизни, то есть с отцом Николаем. Да, он должен был видеть его как можно скорее, войти с ним в соприкосновение и ещё более согреться и успокоиться от этого дружеского, сердечного общения.