Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Его голос оборвался. Он сам упал на колени рядом с братом и, охватив его крепко рукою, прижавшись головой к его голове, будто стараясь с ним слиться, войти в него, воскликнул, весь обливаясь слезами:

— Господи, помилуй! Господи, спаси нас!

Когда Захарьев-Овинов простился с отцом Николаем, внушившим ему твёрдую надежду на спасенье и уничтожившим безнадёжное отчаяние, которое было охватило его душу, он не пошёл к себе. Он машинально прошёл большой двор, вышел из ворот и направился по улице.

Он не замечал дороги, не видел встречных. Ему попалась возвращавшаяся домой Настасья Селиверстовна. Она уже было кинулась к нему с радостной улыбкой; но взгляд на его лицо ясно сказал ей, что он ни её, да и никого не видит. Она отшатнулась, не посмела его окликнуть — и он прошёл мимо.

Он бродил до самого вечера по улицам, а затем пришёл к себе и запёрся в своих комнатах. Никто так и не видел его весь день. Двери были на запоре, прислуга не посмела стучаться. Приготовленный ему обед остался нетронутым. Наконец дворецкий решил, что, верно, князь обедал где-нибудь у знакомых и, решив это, распорядился, чтобы убирали со стола.

Но князь нигде не обедал. Он ничего не ел весь день и даже не помнил, что существует пища, что человеку необходимо питаться. Ему не в новость были дни, проведённые в полном воздержании от пищи. Наконец, если бы голод напомнил ему о себе, у него был запас таинственного, подкрепляющего силы человека вещества, которым щедро снабдил его Ганс фон Небельштейн…

До потребностей ли тела было теперь великому розенкрейцеру, когда в душе его кипела необычная, решающая всю дальнейшую судьбу его деятельность. Беседа с отцом Николаем, всё, что он пережил и перечувствовал во время этой беседы, — внезапное просветление, сознание своей преступности, прорвавшиеся рыдания и слёзы, общая молитва с братом, принёсшая ему совсем новые, неизъяснимые ощущения, — всё это было для него подобно кризису тяжкой болезни, после которого начинается медленное выздоровление…

Да, выздоровление начиналось. Жизнь со своим светом, со своим теплом приходила мало-помалу. Но слабость была велика, страданий оставалось ещё очень много. Великий розенкрейцер уже не мог теперь, раз признав и увидя глубину своего нравственного падения, снова закрыть глаза и уйти в свой прежний мир. Теперь уже никакие доводы рассудка, ничто из его прежних знаний неспособно было убедить его в том, что смерть несчастной Елены Зонненфельд была не делом его рук, не делом его преступной воли, а естественным происшествием, совершившимся по непреложным законам, управляющим природой. Он виноват в этой смерти.

Если бы такое убеждение явилось как довод рассудка, тот же самый рассудок мог бы представить, пожалуй, иные доводы. Но раз человек «почувствовал» свою виновность, раз голос сердца и совести сказал ему о ней — тут уже некуда было деваться, тут уже не могло быть ошибки, — совесть не обманывает. Страшно, тоскливо становилось на душе великого розенкрейцера, и в миг один он, всю жизнь считавший себя выше других людей, сделался в своих собственных глазах ничтожным, жалким существом. Всю жизнь чувствуя в себе необычайную мощь и силу, он чувствовал себя теперь слабым, беспомощным, неспособным подняться без высшей помощи.

Его душа давно уже подготовлялась к тому, что совершалось теперь в ней. Но всё же борьба была жестокая: весь прежний мир, со всеми обольщениями гордости, власти и силы, заявлял свои права и не хотел сдаться. Новый мир мог противопоставить ему только одно оружие. Оружие это, однако, было непреоборимым, и оно вырастало с каждой минутой в душе великого розенкрейцера. Это оружие было — любовь. Да, происходил таинственный процесс возрождения души человеческой. Цветок любви, истинной, горячей любви, пробился наконец сквозь холодную почву. Он быстро рос, распускался. Дивная красота его выделяла уже из себя сладкое благоухание.

Великий розенкрейцер ещё не пришёл к Богу, уста его ещё не произнесли имени Отца, но распускающийся благоуханный цветок уже вёл его по Божиему пути. Он уже верил в возможность спасения, в возможность уничтожения всего зла, содеянного им. «Отдай всю жизнь любви и добру!» — таковы были последние слова, которыми напутствовал его отец Николай. И эти слова звучали теперь над ним, и, когда они звучали, замирала его тоска, стихали его муки…

Поздно вечером услышал он стук у своей двери. Это был отец Николай. Он принёс ему с собою новую силу, новое утешение.

— Не смущайся, — говорил он ему, — начинай новую жизнь, и тяжкий грех твой станет твоим спасением. Многие, многие спаслись грехом и нареклись сынами Божиими. Я пришёл к тебе, брат мой, чтобы сказать нечто весьма для тебя важное. Ты просил у меня совета, и вот тебе совет мой: если хочешь быстрого и полного исцеления души своей, если хочешь, чтобы жизнь твоя была полна счастьем, любовью и благом, не оставайся один. Много и долго я о тебе думал и вижу, что тебе никак нельзя быть одному. Соедини судьбу свою с другою судьбою, свою душу — с другой душой. В таком благом единении ты найдёшь спасение своё.

Захарьев-Овинов вздрогнул. — Дозволь мне, — между тем продолжал отец Николай, — дозволь благословить тебя на честный брак с Зинаидой Сергеевной.

— Николай, возможно ли это?! — растерянно прошептал Захарьев-Овинов.

— Возможно и должно. Честная жизнь с доброй женою, которая будет тебе верной помощницей, которая уврачует все твои недуги, вот что тебе надо. А лучшей жены, как эта духовная дочь моя, не найти тебе. Сам Бог её посылает. Душа её чиста, и чистота этой юной души очистит и твою душу.

— А я? — мрачно произнёс Захарьев-Овинов. — А я своим мраком и преступлением, я разве не загрязню её душу?

— Нет, — с глубоким убеждением воскликнул отец Николай, — нет, вы будете только в помощь друг другу. Ты из прекрасного, чистого ребёнка сделаешь угодную Богу жену… как бы сказать тебе… словами вот я не умею выразить, ну, да вот… вы пополните друг друга, вы будете воедино…

— Но разве она?.. — прошептал Захарьев-Овинов.

— Тебе нечего спрашивать, ты так же хорошо, как и я, знаешь, что она ждёт тебя. Не иди против судьбы, её посылает тебе Бог. Гляди на этот брак высоко и чисто, приступи к нему со страхом Божиим и не отказывайся.

Несколько мгновений продолжалось молчание. Наконец Захарьев-Овинов поднял глаза свои на отца Николая и сказал:

— Брат, ведь и твоя вера говорит тебе, что безбрачие выше брака!

— Как для кого, — ответил священник. — Для тебя такой брак — спасение… и брак истинный — великое таинство. Люби её, посылаемую тебе Богом подругу, через неё ты полюбишь весь мир, через неё ты узришь все заблуждения человеческой гордости.