Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— Да, такова судьба моя, — прошептал великий розенкрейцер, — и вряд ли я пойду против неё…

Проходят часы, ночь сменяется бледным утром, а великий розенкрейцер не раздевался и не ложился. Сон ни на минуту не сомкнул его глаз, и с тех пор как вышел от него отец Николай, он не тронулся с места.

Он сидит неподвижно перед своим рабочим столом. Свечи давно догорели, но он не заметил этого. С каждой минутой ночные тени все бледнеют. Широкие полосы света, врываясь из-под спущенных занавесей окон, уничтожают мрак тихой комнаты. Всё резче, яснее обозначаются предметы…

Наступил день.

Сквозь едва заметный просвет тяжёлой драпировки прорвалась струйка солнечного света — и всё озарилось ликующим, тёплым светом. День проник и в эту немую, будто застывшую, будто мёртвую обитель.

По-прежнему чувствуется здесь всё пропитавший, странный, душистый и крепкий запах. По-прежнему на полках книжного шкапа стоят старинные книги, в ящиках бюро лежат исчерченные непонятными письменами, знаками и символами рукописи. По-прежнему на столе таинственная шкатулка, заключающая в себе непонятные для непосвящённого предметы, крепчайшие эссенции, кусочки тёмного вещества, способного заменить пищу для человека.

Одним словом, здесь по-прежнему собрано всё то, что добыто тайной деятельностью, тайными знаниями естествоиспытателей-розенкрейцеров, всё, что неведомо когда ещё, но когда-нибудь сделается общим достоянием человечества, неизбежно идущего вперёд по пути познавания природы.

Да, всё здесь как было, и в то же время всё это потеряло смысл для жильца этой тихой комнаты. Здесь в прежнее, недавнее ещё время, в часы тихой ночи и раннего утра он бывал погружен в свои таинственные работы. Он производил иной раз изумительные опыты с теми предметами, с теми веществами, которые заключены в таинственной шкатулке. Теперь же, если бы он даже и вспомнил, что может снова отдаться прежней работе, что может снова производить свои опыты, он махнул бы на всё этой рукой как на детскую забаву. Но он даже и не помнит обо всём этом.

Эта ночь, это утро, последняя ночь, последнее утро его внутренней борьбы. Две силы борются в нём. Одна сила — холод и мрак, другая — тепло и свет. И как день, ворвавшийся в комнату сквозь все препятствия, победил и уничтожил ночные тени, так же и в нём свет в тепло, одолев все препятствия, гонят мрак и холод…

«Нет жизни без счастья! — всё громче и громче повторяется в его мыслях. — Жизнь без счастья есть смерть. В чём же счастье? В знании?»

Нет. Так казалось до последнего времени, так всегда думалось в течение всей жизни, с тех самых дней, когда впервые пробудился разум и ощутилась мучительная, могучая жажда духа. Так торжественно объявляли мудрецы древности, так учил старец, отец розенкрейцеров. Но теперь уже ясно, что это не так, — ошибся разум, ошиблась древняя мудрость, ошибся великий старец. Счастье — в любви. Так говорит скромный деревенский священник, так говорит светлый образ девушки-ребёнка, то и дело рисующийся в воображении, так говорит вся душа, рвущаяся к теплу.

«Любовь выше знания, — внутренне говорит себе великий розенкрейцер, — сердце выше разума. Кто свёл разум в сердце и поселил его в нём, тот достигает счастья, тот проникается любовью. А знание? Знание приходит, неизбежно приходит, когда разум сведён в сердце. Да, это так, это так! Я чувствую это всем существом моим!»

Совершилось. Всё старое, всё прежнее было навсегда разрушено, и человек не мог уже вернуться к этим развалинам. Он уже не помышлял о том, что такое произошло, победа или падение. Ни о каких победах, ни о каких падениях он не думал. Побеждённый разум был именно сведён в сердце; но ещё не мог очнуться, не мог ещё понять себя в этом новом состоянии, слышал только над собою немолчный, могучий голос, которого необходимо было слушаться. Да ослушание и не было уже возможно.

Прошли ещё минуты.

— Зина!.. — прозвучал нежным призывом голос великого розенкрейцера. — Зина…

И всё вокруг внезапно осветилось. Он поднялся со своего кресла, на котором просидел всю ночь, подошёл к окну и широким движением распахнул драпировки. Снопы солнечного света ворвались в комнату, и последние тени бесследно исчезли.

Тогда великий розенкрейцер почувствовал в себе не то что утомление, а потребность освежиться, очиститься от всей ночной копоти и пыли. Он пошёл к себе в спальню, умылся свежей водою, опрыскал себя чудной благовонной эссенцией, переоделся тщательно, будто собираясь на праздник. Но всё это он сделал почти бессознательно. Он не думал ни о чём. Праздник и ликование были в душе его, и в нём немолчно повторялся призыв: «Зина! Зина!»

Он закрыл глаза и увидел её в холодном, серебристом тумане зимнего утра… Закутанная в пушистый мех, она прижалась в угол кареты… Он видит, ясно видит разрисованное морозными узорами каретное стекло… Но глядит он не на это стекло, а на прелестное лицо Зины, в её глаза, и ясно читает в них. Он видит и знает, что она думает о нём, что в ответ на его призыв, и она зовёт его, и она повторяет его имя…

«Зина! Ко мне, скорее!..» — всей душой зовёт он и видит, что ей слышен его голос…

Вот она вздрогнула… будто прислушивается…

И ещё неудержимее, ещё призывнее повторил он: «Зина!»

Он открыл глаза, простоял так несколько мгновений, будто боясь, что это только обман воображения, что вот он закроет глаза — и ничего не увидит. Он спешит закрыть их. Нет, всё ясно! Опять перед ним разрисованное морозным узором стекло… Опять глаза милой девушки… С каждой минутой он чувствует, что она всё ближе и ближе к нему…

Что это? Откуда эти звуки? То бьют часы. Он машинально считает удары: десять. Десять часов.

Едва замолк последний звук, и едва успел он произнести: «десять» — дверь отворилась, и перед ним была Зина.

Когда она выехала из дому, то вовсе не думала, что едет к нему, и даже не знала, что он уже вернулся. Она ехала к отцу Николаю. Но дорогой с нею произошло нечто странное, повторилось то самое ощущение, которое она испытывала на празднике в Смольном, когда в первый раз встретилась с взглядом человека, сразу овладевшего её душою. Но тогда в её ощущениях было больше муки, чем радости, теперь же радость превозмогала и росла с каждым мгновением.

Без борьбы и волнения она отдавалась тому, что происходило с нею. Она чувствовала его устремлённый на неё взгляд, и в этом-взгляде не было уж ничего страшного, загадочного и злого, в нём была любовь, надежда и печаль, как тень прошлого. Она услышала его призывный, зовущий её по имени голос, — откуда он, где звучит, она не знала; но ни на миг не могла сомневаться в том, что это его голос и что он зовёт её.