Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Он чувствовал, что горячо и нежно любит теперь этого товарища своего детства, этого брата, о котором ещё не очень давно вовсе и не думал, которого забывал совсем в течение долгих лет своей жизни. Он не называл ещё себе нежной, братской любовью чувство, увлёкшее его теперь к отцу Николаю, но тем не менее это чувство наполняло его.

На мгновение он остановился, сосредоточиваясь, призывая к себе те свои изощрённые долгим трудом и опытом способности, которые без помощи внешних действий, необходимых для каждого человека, не обладавшего его знаниями и необычайной высотою развития его духовных сил, давали ему возможность узнавать многое из того, что он хотел узнать. Способности эти лучше всякого посланца показали ему, что отец Николай дома, ждёт его и что теперь именно самый благоприятный час для их встречи.

Закрыв глаза, он ясно, как в зеркале, увидел священника, сидевшего в своей комнате у окна, с молитвенником в руках, и о чём-то очень горячо говорившего какому-то существу, бывшему возле него. Но существа этого великий розенкрейцер не видел, так как о нём не думал. Ему было только понятно, что брат ждёт его, и никто и ничто не помешает их встрече.

Итак, великий розенкрейцер, несмотря на всё своё отречение от прошлого, на всю борьбу, кипевшую в душе его, на все предостережения негодующего внутреннего голоса, твердившего ему, что он падает и слабеет, всё же сохранил в полной неприкосновенности все свои силы, способности и знания. Значит, падения ещё не было, значит, он ещё ничем не нарушил тех основных законов, на которых утверждено было высокое его положение в сфере премудрости и власти над природой.

И ему не пришло в голову, ибо и величайшая человеческая мудрость способна иногда не догадываться о самых простых и ясных вещах, ему не пришло в голову, что великие учителя его, пожалуй, и ошибаются в самом существенном. Ведь человек, для сохранения всех своих тайных сил и способностей, должен быть одинок и свободен, должен никого не любить и ни в ком не нуждаться! А вот он нуждается в брате. Его сердце вмещает в себе именно ту опасную, погибельную нежность, то стремление к другим существам, именно всё то, что должно его ослабить. И между тем он обладает по-прежнему всем своим сокровищем, добытым работой и усилиями всей жизни, он так же ясно, почти без всякого ощущаемого напряжения воли, видит на расстоянии, или, по выражению адептов тайных наук, «читает в астральном свете».

Он поспешно зашёл к себе, накинул на плечи тёплый плащ, надел шляпу и, пройдя «чёрным» ходом, причём встречавшаяся с ним прислуга почтительно, робко и недоумённо ему кланялась, вышел в сени и постучался у двери в помещение отца Николая.

Ему отворила Настасья Селиверстовна.

Он, конечно, знал о её существовании, знал даже, что перед его последним отъездом в Нюренберг она приехала и находится под одной с ним кровлей. Но тогда он был ещё далеко не в том состоянии, в каком находился теперь, тогда он ещё не сошёл со своей холодной высоты и с бессознательным презрением относился к людям.

Он даже не поинтересовался взглянуть на жену такого близкого ему человека, каким был отец Николай. Тот же никогда прямо не говорил с ним о жене.

Потом, уже во время своего путешествия и в особенности подъезжая к Петербургу, Захарьев-Овинов, думая о брате, остановился мыслью и на жене его. Ему нетрудно было ясно себе представить по двум-трём намёкам, сохранившимся у него в памяти из разговоров с отцом Николаем, всю неудачность этого брака.

Но вот теперь, при первом же взгляде на Настасью Селиверстовну, он изумился. Она оказывалась совсем не такой, какою он себе её представил. Он прочёл в её красивом и смущённом лице нечто такое, что так сразу и повлекло его к ней. И в то же время ему, может быть, в первый раз в жизни стало за себя совестно, за своё пренебрежение.

Отец Николай, быстро закрыв и положив на стол свой молитвенник, поднялся к нему навстречу, широко раскрывая объятия.

— Здравствуй, гость желанный, здравствуй, дорогой наш путешественник! — радостно воскликнул священник.

— Здравствуй, брат мой милый! — ещё радостнее отвечал ему Захарьев-Овинов, обнимая его.

— Благослови меня, — вдруг прибавил он неожиданно для самого себя.

Чудным светом блеснули глаза отца Николая, когда он поднял руку для крестного знамения, благословляя этого дорогого, близкого его душе человека, который до сих пор ни разу не попросил его благословения.

Тогда Захарьев-Овинов, ещё раз крепко обняв отца Николая, подошёл к Настасье Селиверстовне с такой хорошей улыбкой, что она от неё вся так и просияла.

— Давно бы пора мне с вами познакомиться, — сказал он, крепко сжимая её руку. — Прошу любить да жаловать, ведь мы не чужие.

Настасья Селиверстовна совсем растерялась: и неожиданность та была велика, и страшновато ей стало, да и князь этот, который вот говорит ей, что они не чужие, всегда представлялся ей не только чужим, но даже и совсем сказочным, недоступным. А вот он перед нею, жмёт ей руку и так хорошо улыбается, и говорит так просто и ласково, по-родственному. Чудный он какой-то и совсем, совсем не такой, каким она себе его представляла.

— Ваше сиятельство, — растерянно шептала она, борясь с невольной своей робостью, с деревенской своей простотою и в то же время отдаваясь чувству, которое вдруг повлекло её к этому важному барину. — Ваше сиятельство… ах, да что же это такое? Неужто это вы?.. Как же это вы… такой?..

Он любовался её смущением, но быстро уничтожил его крепким пожатием своей руки.

— Какой же я такой, матушка? — весело спросил он.

Она уже стала совсем сама собою, смущение и робость её прошли, осталась одна радость, одно влечение к этому человеку.

— Простой, добрый да ласковый, хороший! — говорила она. — А красавец-то вы какой, князенька, молодой какой, чудно, право!..

Захарьев-Овинов звонко засмеялся и даже не заметил своего смеха, не услышал его. А между тем это был первый смех, первый весёлый смех в его жизни, после детства. Рука отца Николая была на его плече.

— Вот и хорошо, князь мой, вот все и ладно, — с таким же весёлым смехом воскликнул священник. — Совсем по нраву пришёлся ты моей Насте. А я-то думал: перепугается она, страшным ты ей покажешься!.. Да и показался бы страшным, — прибавил он, понижая голос и переставая смеяться, — если бы встретился с нею пораньше. Большая в тебе, мой князь, перемена, и перемена эта, по милости Божией, к лучшему. Так ли?

— Так, брат мой, так, — отвечал, тоже переходя от веселья к иным ощущениям, Захарьев-Овинов.

— Много перемен, много милосердия Божиего надо всеми нами, — сказал отец Николай. — Вот ты и у нас, князь, застаёшь праздник, большой праздник! Давно мы с Настей повенчались, а были друг дружке совсем чужими, и было то большим для нас горем. Теперь же вторично соединены мы с нею самим Богом, мир и любовь между нами… и радость великая.