Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— Эх, брат!..

— А что?

— А то, что вот знаешь ли ты… такая есть песенка: «И зачем было город городить, и зачем было капустку садить…» Один только ты мне и казался стоящим внимания. Один только ты и был для меня магом, волхвом, мудрецом… И был ты несчастлив, и узрели мы с тобою тоску нашу безысходную и несчастие наше… Эх-ма! Не велико, видно, было твоё несчастие, коли ты нашёл от него такое лекарство!.. А меня ещё спасал от бесовских прелестей… Женится, и от этого счастлив… Вишь ты!..

— Не глумись, князь, — сказал Захарьев-Овинов. — Не глумись над тем, чего не знаешь. Кабы ты нашёл то, что нашёл я, и ты увидел бы себя счастливым.

— Не резон! — покачал головою Потёмкин. — То, что ты сейчас сказал, скажет и всякий мальчишка, влюблённый в свою невесту.

— Да я говорю не о невесте… Я нашёл не одну её… а всё!

— Что же такое? Расскажи, братец, а я послушаю.

Лицо Захарьева-Овинова вдруг стало печально. В его глазах, за мгновение перед тем весёлых и счастливых, мелькнуло прежнее выражение, и загорелись они прежним пламенем. Потёмкин почувствовал эту внезапную перемену. Он увидел, что перед ним опять прежний непонятный человек и что он напрасно поспешил спихнуть его с высокого пьедестала на землю.

— Нет, князь, — странным, металлическим голосом, от которого невольная дрожь пробежала по телу Потёмкина, произнёс Захарьев-Овинов. — Ничего я не могу рассказать тебе, ибо не услышишь ты теперь слов моих душою, не поймёшь их тайного смысла. Ничему я не научу тебя, ибо человек только сам может научить себя тому, чему я научился и что теперь знаю. И для тебя придёт день и час, когда всё тебе станет ясно.

— Загадки? Опять загадки! — воскликнул Потёмкин.

— Да, загадки, — всё тем же жутким голосом продолжал великий розенкрейцер, смотря куда-то вдаль и будто вглядываясь во что-то.

— Ну, так когда же придёт этот день и час мой?..

— Он придёт, когда ты будешь… среди поля… близ дороги… под открытым небом расставаться с жизнью… когда вокруг тебя будут ненужные тебе, чужие лица и ни одной родной души, ни одной истинно любимой руки, которую мог бы ты пожать перед разлукой… В тот день и час ты поймёшь все и почувствуешь, в чём истинное счастье.

Лицо Потёмкина стало мрачным. Грудь его высоко поднималась.

— Предсказатель! — прошептал он. — Печальную смерть ворожишь ты мне!.. Среди поля… под открытым небом… в одиночестве… Когда же это будет? Скоро, что ли?.. Говори всё.

— И да, и нет, — сказал Захарьев-Овинов. — И мало пройдёт времени до того дня, и очень много… Вспомни юность свою, много ведь прошло с тех пор времени и вместе с этим мало. Ведь стоит тебе вспомнить какое-нибудь далёкое событие, — и кажется, что оно было так недавно, и спрашиваешь ты себя: да когда же и куда прошло столько времени?! Вся жизнь наша: и долгий путь, и миг один… Больше я ничего не скажу тебе. Да забудь и эти слова мои, если можешь…

Они расстались.

Западная Европа переживала страшное время. Гроза революции разразилась над прекрасной Францией. Будто из глубины ада поднялись зловредные испарения, и люди обезумели от этих испарений.

В тишине учёных кабинетов витали, как светлые, неосязаемые грёзы, отвлечённые, прекрасные идеи братства, равенства и свободы. Стремящийся к правде разум, согретый сердечным вдохновением, пытался, как мог, как умел, воплотить в слове красоту неясного идеала. Горячие слова вылетали из тишины кабинетов и проникали всюду, падали на всякую почву. И почти всюду почва оказывалась неподготовленной. Адские испарения видоизменяли значение слов, низводили идеал на землю и придавали ему фантастические очертания. Непонятое добро превратилось в ядовитое зло, и вместо братства, равенства и свободы наступило мрачное, неслыханное царство ненависти, произвола, торжества грубой силы. Под знаменем свободы распространилось самое мучительное, жестокое рабство, перед которым бледнели все ужасы невольничества. Кинжал и гильотина работали день и ночь, разливая потоки горячей человеческой крови, от которой сатанели шайки всесильных разбойников. Умственное и нравственное ничтожество, невежество, зависть и злоба объявили себя цветом земли и безжалостно давили всё, что было выше их. Наконец, оказалось недостаточным уничтожать всё, что так или иначе заявляло свои неотъемлемые права на земле, и вот Бог был объявлен несуществующим. Провозглашено было единое божество — Разум. Но это был не Разум, а Безумие, справлявшее свой отвратительный шабаш, упивавшееся кровью и задыхавшееся от преступлений…

В это страшное время в Древнем Риме, в знаменитом замке Святого Ангела, среди грозной тишины и векового смрада мрачных и душных темниц, по-прежнему томились преступники и жертвы римской инквизиции. Кто раз попадал в эту тюрьму, тот уже знал, что никогда из неё не выйдет. В тот миг, когда за человеком запиралась ржавая железная дверь тёмной и сырой камеры, человек этот исключался из списка живущих.

Покрытый плесенью, пропитанный сыростью и миазмами подвал. Над головою низкий сводчатый потолок, и посредине его небольшое отверстие, ведущее неизвестно куда и из которого по временам мерцает слабый свет, печальный призрак сияющего где-то дня. Тяжёлая железная дверь заперта на крепкие засовы и замки, и никакая человеческая сила не справится с этими засовами и замками. В углу ворох соломы; на соломе лежит кто-то, но кто — разглядеть трудно.

Вот эта фигура поднимается и начинает, как зверь в клетке, метаться от стены до стены тесного подвала. Это мужчина в отрепьях когда-то богатого наряда, бархат которого давно превратился в грязную, заскорузлую тряпку, а золотое шитьё стёрлось и почернело. Голова покрыта густыми, длинными, спутанными и наполовину поседевшими волосами. Такая же полуседая длинная борода закрывает половину лица, чёрные большие глаза горят, высокий лоб покрыт глубокими морщинами.

Кто же это? Это человек, которому несколько лет тому назад оказывали царские почести, перед которым преклонялись, чьи несметные богатства и чья баснословная слава затмевали собою богатства и славу монархов. Это Джузеппе Бальзамо, «божественный» граф Калиостро. Вот что осталось от него и от его прошлого!

Далеки те безоблачные дни, продолжительностью которых он утешал свою Лоренцу в Страсбуре. Они и были продолжительны, но в то же время исчезли, как быстрый, мимолётный сон, как и всё в этом мире. Три года прожил «благодетель человечества» в Страсбуре, по временам исчезая, но скоро возвращаясь и продолжая всё так же щедро раздавать бедным деньги и вылечивать больных. Калиостро достиг своего — Париж, жадный до всякой новизны и наполненный всевозможными рассказами и сказками о чудесах этого необыкновенного человека, всё громче и громче звал его. Но Калиостро медлил и решился на отъезд из Страсбура только тогда, когда уж окончательно убедился, что в «новейшем Вавилоне» его ожидают все, начиная с самого короля. Для успехов при дворе у него оказался верный друг и союзник в лице знаменитого кардинала Рогана…