Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

По распоряжению Калиостро занавеси на окнах были спущены, двери заперты на ключ, свечи потушены. Вся комната освещалась теперь одной только лампой, поставленной на камин и прикрытой абажуром. Таким образом, наступил полумрак, в котором, однако, можно было достаточно отчётливо различать все предметы.

— Теперь нам необходимо образовать нашу цепь! — объявил Калиостро.

Он пригласил всех разместиться вокруг стола и положить на этот стол руки. Прошло несколько минут в полной тишине, нервной, напряжённой тишине, среди которой самым сильным звуком было биение человеческого сердца, смущённого, наполненного страхом и трепетом, сгоравшего от жадного, болезненного и мучительного ожидания.

— Пусть каждый задумает и сильно пожелает видеть кого-либо из умерших, — сказал Калиостро, и его голос прозвучал как-то особенно страшно и повелительно в этой тишине.

И опять ни звука. Все сидят неподвижно. Вдруг посреди стола раздался сухой, резкий стук, потом другой, третий. Не прошло и минуты, как уже по всей комнате раздавались эти странные стуки, то слабее, то сильнее. Они перебегали с места на место. Сейчас стучало в зеркале над камином; теперь стучит в книжном шкафу, в раме картины, в потолке, потом будто далеко где-то, глухо… И вот стуки бегут, бегут, они всё ближе, всё сильнее. В столе раздаётся такой удар, что женщины громко вскрикивают. По комнате без всякой видимой причины ходит все усиливающееся всеми ощущаемое дуновение…

Вдруг дверцы книжного шкафа распахиваются сами собою, и одна из книг падает на пол.

Графиня Сомонова перекрестилась и вопросительно, боязливо взглянула на мужа. Но он её не видит, он восторженно глядит на шкаф, очевидно, ожидая, что именно там «должно начаться». Щенятев ощущает дрожь в спине и желание вырваться отсюда и уйти, но он знает, что это невозможно, и всеми силами старается подавить свой страх и ничем его не выказать. Елагин спокоен и сосредоточен, только руки его, лежащие на столе, нервно дрожат. Потёмкин покраснел, даже в полумраке видно, как горит его взгляд. Он тяжело дышит, он весь внимание, ожидание, любопытство…

«Неужели правда? неужели возможно?.. О, если бы увидеть!..» — думается ему.

Захарьев-Овинов откинулся на спинку кресла, руки его небрежно лежат на столе. Лицо в окружающем полумраке кажется мертвенно бледным и мертвенно неподвижным. Глаза совсем почти закрыты.

Что же он — спит, дремлет? Нет, его мысли ясны, и думается ему…

«К чему допускать всё это, к чему дозволять этому человеку играть другими, увлекать их, овладевать ими, ослаблять, извлекая из них более или менее значительную долю жизненной силы для произведения явлений, по меньшей мере бесполезных? Зачем дозволять им, тёмным, непосвящённым, вступать в такие области, где необходимо быть и сильным, и зрячим. Ведь они слепцы, ведь каждый неверный шаг может привести их к погибели… Что для них поучительного, важного в том, что показал им этот человек, так красноречиво говоривший о своих приключениях в египетских подземельях?.. Зачем же мне продолжать эту игру и скрываться, отвращать от себя внимание, зачем дозволять этому несчастному, так бессовестно злоупотребляющему своими знаниями и примешивающему к ним бред собственной фантазии, с сознательною уже ложью тешиться над людьми и пользоваться ими для корыстных целей, для удовлетворения своего тщеславия, земных страстей своих? Ведь один миг, одно движение всепобеждающей, крепкой воли, один могучий символ — и этот клятвопреступник будет посрамлён и получит должное возмездие за свою дерзость!.. Но нет, не пришло ещё время; ни для кого из находящихся здесь ещё нет очевидной, неизбежной опасности, при которой дозволительно действовать, не беря на себя ответственности… Пусть же он тешится и пусть морочит жалких слепцов… да, жалкие!.. слепцы!..»

Он поднял глаза и увидел поразительное в своей могучей, оригинальной красоте лицо Потёмкина. И этот слепец, и этот жалок! А между тем его потянуло к этому жалкому слепцу и захотелось ему крикнуть:

«Встань, уйди, тебе здесь не место! Не для тебя это праздное стучание в дверь подземелий человеческого духа. Ничего не найдёшь ты в этих подземельях, ты в силах подняться выше, в область света. Воспрянь же, отряхни с себя земной прах… прозри, тоскующий брат!..»

Но он ничего не сказал ему, не подал ему никакого знака. Он отвёл от него взгляд свой и остановил его на Елене. Она вся трепетала. В широко раскрытых, горящих глазах её виднелась мучительная, ненасытная жажда…

Тень страдания пробежала по лицу Захарьева-Овинова. Сердце его сжалось тоскою и болью, и он отвёл глаза свои от красавицы…

Уйти, бежать отсюда, бежать от этого соблазна, от этих чар! Но ведь он знает, что это невозможно, знает, что бегство равно падению. Он знает, что близок час последней борьбы, и в этой борьбе он или падёт, или вознесётся к своей заветной цели. Для того ли была вся эта борьба двадцати лет, чтобы погибнуть? Нет, впереди победа! Победа и торжество для него. А для неё? Что будет с нею?.. И ещё большей тоскою сжалось его сердце при этой мысли… Теперь он уже предчувствовал, что не поднять ему её, не очистить… Он не знал, не искал, не ждал её тогда, когда она встретилась на его дороге. Эта встреча была неизбежна — и там, и здесь… Пусть же действуют вечные, непреложные законы! А теперь, до поры до времени, он должен быть хладнокровным зрителем представления, даваемого «божественным» Калиостро.

Он взглянул на чародея, но мельком, и тотчас же отвёл от него взгляд свой: он не хотел до срока смущать его, мешать ему… Калиостро внимательно глядел на Лоренцу… Её роль, очевидно, начиналась… Да, теперь действовала главным образом она, но её действие было бессознательно. Она имела вид спящей и действительно спала крепким, чересчур крепким сном, отдалась чему-то, что жадно вытягивало из неё её жизненную силу. Вся краска сбежала с её нежных щёк… Капли холодного пота выступили на лбу её… Побледневшие губы были крепко сжаты…

Странные стуки внезапно прекратились, и по комнатам то здесь, то там стали вспыхивать и быстро исчезать как бы слабые фосфорические огонёчки. Потом от Лоренцы, с левой стороны, начало вытягиваться будто что-то беловатое, как бы дымок… Дымок этот струился, сгущался и образовывал в некотором расстоянии облако. Взгляды всех были обращены на это облако, прикованы к нему. Лоренца была забыта — никто не обращал внимание на то, откуда берёт начало таинственное облако.

Прошло несколько мгновений… Потёмкин порывистым движением поднялся с места, роняя кресло, на котором сидел. Он был бледен, он невольно схватился за сердце… Он ясно разглядел в клубившемся перед ним облаке человеческое лицо — и это лицо было ему знакомо, он не мог не узнать в нём своего покойного отца… Да, это отец его!.. Сомнений не может быть: вот уже ясно, отчётливо обрисовалась вся его фигура, он видит его таким, каким видел в последний раз, незадолго перед его смертью…