Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Но Захарьев-Овинов не замечал ничего этого. Лицо его было спокойно и серьёзно.

— Отец, — произнёс он тихо, но таким властным голосом, которому нельзя было не повиноваться, — требую, чтобы ты отвечал мне.

— Я в твоей власти… приказывай… спрашивай… я буду отвечать, — пронёсся в тишине комнаты глухой, унылый, будто замогильный голос.

— Отчего ты страдаешь?

— Оттого, что не могу освободиться, не могу сбросить с себя тело и чувствую все изменения, в нём происходящие… Мои мучения ужасны… их редко кто испытывает, ибо те изменения, которые происходят в моём теле, бывают обыкновенно уже после смерти, то есть после более или менее полного освобождения духа, а потому если дух и ощущает их, то в самой незначительной степени… Мой же дух не в силах выйти из тела, соединён с ним, и потому земное «я», всё ещё состоящее из соединения духа и материи, испытывает медленное, останавливающееся, а следовательно, ещё более мучительное разложение материи. Невыносимее этих страданий ничего быть не может…

— Отчего же твой дух не в силах выйти из тела?..

Наступило несколько мгновений глубокого, страшного молчания. Живой труп оставался всё таким же неподвижным; глаза его с расширенными зрачками были всё так же бессмысленно устремлены прямо вперёд и ничего не отражали, но на измождённом лице изобразилось отчаянное, немое страдание.

Захарьев-Овинов поднял руку и неумолимым, беспощадным голосом произнёс:

— Отвечай!

Сдавленный стон вырвался из груди старика.

— Пощади! Не спрашивай! — прошептали, с трудом разжимаясь, закоченевшие старческие губы.

Но великий розенкрейцер будто не слышал этого стона, этой мольбы. Глаза его метнули искры, и он повторил с удвоенной, тяжёлой и твёрдой как камень силой:

— Хочу! Отвечай!..

Опять глухой стон пронёсся по комнате. Живой мертвец, подавленный чужой волей, видимо, испытывавший невыразимые муки, всё ещё пробовал бороться.

— Не требуй от меня невозможного… не заставляй меня выносить того, что свыше сил человеческих… я не могу… не смею отвечать… — шептал он хриплым голосом.

— Я требую для твоего же освобождения, а потому отвечай! — не теряя холодности, не изменяя выражения своего спокойного лица, сказал Захарьев-Овинов.

И застывшие, искажённые муками старческие губы произнесли:

— Не могу освободиться, ибо задача не выполнена, ибо нет примирения и покоя в душе, ибо только одно может освободить меня… Я его ждал, жду… но не приходит и не от меня зависит получить его…

— Скажи, чего именно недостаёт тебе — и я помогу…

— Увы! Ты не в силах, именно ты не в силах помочь мне… Тебя я ждал, на тебя надеялся… ты должен был разрешить мои узы… а ты ещё слабее меня!.. Ты даже и не понимаешь того, чего я жду… чего жажду, что так высоко и необходимо духу человека!.. Несчастный! Одна только способность моя воспринять это так могущественна, что удерживает дух мой в разрушающем теле… Но Боже, Боже! Хоть и ничтожны эти муки ради вечности, но они невыносимы! Боже, пошли избавление… Боже, спаси и его, и меня!..

Живой мертвец замолчал. Силы и власть Захарьева-Овинова слабели — и он не замечал этого. Над ним всё ещё звучали и в нём повторялись странные, непонятные слова отца: «Ты ещё слабее меня… несчастный! Боже, спаси и его, и меня!..» Ведь это не безумный, не бессмысленный бред! Никогда не может дух человеческий выдать большей истины, как в таком состоянии. Значит, в непонятных словах отца заключается глубокий смысл, откровение, правда…

Сердце розенкрейцера сжалось тоскою. К чему же была вся эта жизнь с её борьбой, испытаниями, неустанным развитием воли, постоянным восхождением к свету и власти? Где эта власть, если умирающий, слепец, порабощённый его волей, сильнее его, своего поработителя?

Яркая краска вспыхнула на щеках Захарьева-Овинова. Его самообладание, спокойствие, холодность, сознание своей высоты и силы исчезли. Его сердце усиленно билось, по его за минуту перед тем молодому и прекрасному лицу легли тени, прошли морщины… Он волновался, негодовал…

— Отец, говори всё, говори прямо! Ты должен все сказать мне, я требую этого!.. Я хочу!.. — повторял он, и от волнения, от негодования, от ужаса перед этим нежданным, невероятным поражением его воля слабела, его власть уничтожалась, из победителя природы он превращался в её раба, терял свой разум, нарушал великий, неизменный закон, на котором было построено все его могущество, и не замечал этого.

— Отец, говори! — вне себя, будто в опьянении, простонал Захарьев-Овинов.

Но старик молчал, потом вдруг шатнулся и бессильно упал на пол.

Это падение заставило Захарьева-Овинова прийти в себя. Он кинулся к отцу, поднял его и уложил на кровать. Он дунул ему в лицо. Больной вздрогнул, закрыл и снова открыл глаза. Теперь зрачки его не были расширены, взгляд не казался мёртвым, стеклянным. Князь узнал сына и слабо произнёс:

— Юрий, я засну…

И он действительно заснул.

Захарьев-Овинов отпер дверь, позвал старого слугу отца и затем спустился в нижний этаж, в свои комнаты.

Никогда ещё, с тех пор как он себя помнил, не испытывал он такой тоски… Вот перед ним мелькнул прекрасный образ Елены. Дрогнуло и загорелось его сердце…

«Последнее испытание! — шептал он. — Оно и там, и здесь; оно велико, охватывает меня со всех сторон, грозит разрушить мою силу… и уже ослабляет меня… Я мнил, что природа сняла для меня все покровы… но вот новая глубина, новая тайна… Передо мной загадка — и я её не понимаю, я слеп… Но я пойму и решу её!..»

Захарьев-Овинов провёл ночь почти без сна, вглядываясь в своё будущее, общие черты которого были ему давно известны. Он знал, что пришло время великого переворота в его жизни. Страшные тучи нависли над ним; беды и опасности грозят со всех сторон. Но тучи рассеются, опасности минуют, и снова заблещет ясное солнце, заблещет так, как ещё никогда не блистало. Таковы предсказания его судьбы. Предсказания эти никогда ещё его не обманывали и обмануть не могут, ибо теперь он знает, на каких твёрдых, незыблемых, природных указаниях они основаны.

Итак, все хорошо. Ему ли бояться испытаний, опасностей? В его руках надёжное оружие. Он на такой высоте — он, победитель природы! А между тем ведь вот же умирающий отец доказал ему, что есть власть сильнее его власти, что есть нечто незнаемое им и неуловимое, и это нечто в состоянии сразу обессилить, превратить его в такого же жалкого слепца, как и все люди, которыми управлять он может по своему желанию, и которые кажутся ему с его высоты пигмеями. Значит, есть такая глубина природы, куда он ещё никогда не заглядывал и заглянуть не может…

Но ведь он накануне последней, решительной битвы. Судьба обещает ему победу. Перед ним горит великий знак Креста-Розы. Когда победа совершится, когда он возложит на себя этот символ верховной власти в области духа, тогда его знания сразу удесятерятся, тогда вся эта непонятная глубина природы откроет ему великие свои тайны, тогда навсегда простится он с ужасным сознанием своего бессилия.