Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Ведь так было всегда, ведь каждая новая ступень посвящения, каждая новая победа увеличивали силы и знания в неизмеримо быстро возраставшей прогрессии. Между первой и второй ступенью лестницы мистических посвящений разница в силах и знаниях так же велика, как между полным незнанием и знанием на первой ступени. Между предпоследней, высокой ступенью и последней, высочайшей эта разница страшно, неизмеримо велика…

А потому — терпение, спокойствие, сознание своей силы, своего призвания! Прочь этот трепет, эти сердечные муки — только в них возможность падения…

И Захарьев-Овинов заставил замолчать в себе все тревожные ощущения. Он снова был холоден и спокоен, снова владел своей силой…

Но он был всё же человек — и человеческое любопытство заставило его встать с кровати, зажечь свечи и приняться за работу. Эта работа, состоявшая из вычислений, комбинаций знаков и чисел и строго логических выводов спокойной, ясной мысли, должна была показать ему, в каком именно моменте своей судьбы он теперь находится и что именно его ожидает теперь, сейчас…

Позднее осеннее утро уже заглянуло в окна, когда работа была окончена. Захарьев-Овинов знал, что в настоящую минуту ему предстоит знаменательная встреча и что эта встреча должна иметь решающее значение для всей его будущности. Он сложил тетрадь и неподвижно сидел перед столом. Он ждал.

Бессонная ночь не оставила на нём никакого следа. Он не чувствовал ни голода, ни жажды. Его сверкающий взгляд был устремлён в одну точку, и мало-помалу начинала перед ним выступать сущность того, кого он ждал, кто должен был явиться с минуты на минуту. Но он ещё не знал, кто это, ещё не видел никакого лица. Он ощущал только приближение какой-то силы. Да, это сила, могущественная сила… Она близка… всё ближе и ближе… Спасение это, помощь — или враг идёт, или наступает час борьбы, последней борьбы?..

Стук раздался у двери… Он поднялся с кресла, пошёл и отворил дверь.

Ему навстречу будто пахнуло что-то, будто пронизал его электрический ток; но это было так мгновенно и должно было показаться ему так невозможным, что он не обратил на это внимания. Он отступил на шаг. В комнату вошёл небольшого роста священник в серой поношенной рясе.

С первого взгляда ничего особенного нельзя было найти в лице священника. Это было самое обыкновенное, типичное русское лицо со следами ещё не сошедшего летнего загара, с чертами неправильными, некрасивыми. Но вот он поднял глаза — и впечатление сразу изменилось. В этих ясных голубых глазах было столько света и блеска, что, казалось, они всё вокруг себя озаряют. При виде этих глаз совсем забывался, как-то исчезал весь человек… И странное дело, глаза священника поражали своим сходством с глазами Захарьева-Овинова: в них была такая же сила, такая же власть; от их взгляда точно так же могло стать жутко. Но была между ними и громадная разница: глаза великого розенкрейцера в конце концов подавляли, принижали; глаза священника, если долго смотреть на них, умиротворяли, утешали…

Когда священник вошёл в комнату, все лицо его дышало весельем и радостью; веселье и радость сказывались во всех его живых, несколько порывистых движениях. Он прежде всего взглянул на образ, висевший в углу, и широко перекрестился, а потом перевёл взгляд свой на Захарьева-Овинова.

— Князь и брат мой, здравствуй! — громким, твёрдым и радостным голосом сказал священник, простирая вперёд обе руки.

Теплом и светом обдало Захарьева-Овинова.

— Николай! — так же громко и почти так же радостно воскликнул он. Они крепко обнялись и троекратно поцеловались.

«Так вот кто шёл ко мне! Так это он!.. Не враг, а друг… с помощью… Но чем же он может помочь мне… и отчего я о нём не думал?» — мелькало в мыслях Захарьева-Овинова.

Князь и священник уселись рядом и несколько времени молча и пристально глядели друг на друга. Они расстались детьми и теперь встретились в том возрасте, когда главнейший вопрос жизни уже должен быть решён для человека, когда важнейшие задачи должны быть исполнены, цель почти достигнута…

Что общего могло быть между ними — этим только что признанным носителем старого русского имени, достигшим исключительной высоты сил и знаний, этим человеком, могущим владеть людьми и управлять ими по своему желанию, и бедным, скромным сельским священником?..

Отец Николай окончил в Киеве своё духовное образование — и при этом ничем не выделился. Он отказался от прихода в городе и уехал в свою глухую родную деревню. Он женился на совсем необразованной, некрасивой девушке, дьяконской дочке и почти безвыездно жил в бедном домике, исполняя свои пастырские обязанности, в телеге разъезжая со святыми дарами по деревенским избам. Его руки, бравшиеся нередко и за соху, были в мозолях; на нём неизбежно отражался весь строй бедной и тёмной жизни, его постоянно окружавшей.

Одно только его отличало от людей его среды: полное отсутствие приниженности, забитости, робости. Это особенно замечалось здесь, в княжеском доме, среди необычной ему обстановки. Положим, его могло ободрять исключительное его положение в доме; но дело в том, что старый князь Захарьев-Овинов никогда не помнил о кровном родстве отца Николая с той женщиной, которую он любил когда-то, и сельский священник в первый раз в жизни был в Петербурге и в княжеском доме.

Да, разница между двумя сошедшимися теперь людьми была велика. Долгие годы, кинув их в неизмеримо далёкие друг от друга сферы деятельности, должны были уничтожить последние признаки их прежней связи… А между тем оба они теперь чувствовали, что эта связь крепка, что они братья… Особенно Захарьев-Овинов чувствовал это и спрашивал себя: как это мог он не знать Николая, забыть о нём и не вспоминать даже здесь, не вспоминать до тех пор, пока Николай сам не пришёл к нему?

— Когда ты приехал? По каким делам? Надолго ли? — машинально проговорил он, поглощённый своими мыслями.

Священник улыбнулся ясной, почти блаженной улыбкой.

— Сейчас приехал, — просто и весело ответил он, — надолго ли — не знаю… Своих дел нет, приехал потому, что князь очень болен… и ты здесь…

— Отец давно болен, и я давно здесь, — опять-таки машинально сказал Захарьев-Овинов.

— Да, я знаю… Но вот теперь стало нужно… и я приехал. Теперь я вам обоим нужен…

И опять-таки отец Николай произнёс всё это с прежней простотою, прежней улыбкой. Но улыбка быстро исчезла с лица его, в голубых лучистых глазах как бы даже блеснули слёзы.

Он встал и положил руку на плечо Захарьева-Овинова.

— Юрий, — проговорил он печально, — ты очень несчастлив… Недоброе ты сотворить можешь… Но Господь того не попустит по своему великому милосердию… Господь тебя помилует и спасёт, и сохранит…