Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— Я уже вам говорила, синьор принчипе, что я римлянка. До шестнадцати лет я не выезжала из родного города… Вот, мне было тогда пятнадцать лет и два месяца… Один раз вечером — у нас не такие вечера, как в вашем холодном, тёмном Петербурге, — так вот, вечером я сошла с крыльца нашего дома и остановилась на несколько минут подышать прохладой…

Город утихал, прохожих было мало. Я глядела вверх, на небо, по которому плыли такие лёгкие, прозрачные, розоватые облака… Эти облака превращались в разные фигуры, в людей, зверей, птиц, в здания, в целые картины… И я следила за их превращениями… Вдруг мне стало как-то странно, страшно… сердце сжалось… во всём теле я почувствовала трепет и слабость…

Я опустила глаза и встретилась с двумя чёрными, блестящими глазами, и поняла, что эти глаза на меня давно смотрели и что от них мой трепет, моё волнение… Это был он… граф. Спросите его, как он сделал, — но только через час я уже видела его в нашей столовой вместе с отцом моим, он уже был гостем у нас в доме… Через два дня он просил моей руки у моих родителей… Они согласились: он был знатен, богат, его с радостью принимали все знатнейшие люди в Риме…

— А вы, Лоренца? Значит, он одним взглядом своих чёрных глаз так сразу и завладел вашим сердцем? — с не совсем искренней улыбкой спросил Потёмкин.

— Мой Бог, синьор принчипе! Как будто трудно завладеть сердцем пятнадцатилетней девочки, особенно с помощью таких глаз!

— И вы никогда не раскаялись, прелестная Лоренца, что так рано вышли замуж, никогда не взглянули с любовью ни на кого, кроме своего мужа?

— Синьор принчипе, это исповедь?

— Нет, это праздный вопрос, на который искренно, быть может, не отвечала ни одна хорошенькая женщина…

Но отчего же она задумалась? Отчего тень печали промелькнула по лицу её?

— Он необыкновенный человек, мой муж! — после некоторого молчания произнесла она. — Он выше других людей, он обладает необычайными знаниями и силами… Зачем же мне было раскаиваться в моём замужестве… я только могу благодарить судьбу мою…

— Да, ведь и то! Вы верите всему, что он рассказывает, — с насмешливой, почти злой улыбкой сказал Потёмкин, — верите так же, как и мы все верим…

— Да, конечно, а то как же может быть иначе? — сверкнув глазами, быстро ответила она. — Разве можно не верить ему… Если вы видели удивительные и ужасные вещи, то подумайте только, чего я должна была навидаться!..

Её голос оборвался, и Потёмкин ясно увидел, как дрожь пробежала по всему её телу. В глазах её мелькнул ужас…

Светлейший сдвинул брови.

— Если б вы и хотели полюбить кого-нибудь — так он не позволит, не так ли? — почти крикнул он. — Если б и полюбили уж — так он своей тайной силой, своими чарами вырвет любовь из вашего сердца! Так, что ли?

Он сам не знал — шутит он или говорит серьёзно. А Лоренца — между тем побледнела и дрожала, пугливо озираясь.

— Быть может, и так, — прошептали её губы.

— Так вы его боитесь, прелестная моя Лоренца, прошу вас, скажите мне правду, скажите… вы его боитесь?!

Теперь он очень серьёзно спрашивал. Его сердце закипало. Лоренца ничего не ответила, она молчала и трепетно опустила голову, — в этом движении был её ответ, который она не смела доверить слову.

— Боитесь его и здесь, у меня? Не смеете полюбить меня, потому что его боитесь?

Дверь отворилась — и вошёл Калиостро. Потёмкин хотел встать и выгнать его, как собаку. А между тем он не сделал этого. Он остался будто прикованным к месту и только вопросительно глядел на преемника древних египетских иерофантов.

Калиостро молча положил на стол возле князя какой-то блестящий металлический слиток.

— Что это? Неужели золото? — с невольным изумлением и волнением воскликнул Потёмкин. Но Калиостро сразу охладил его.

— Синьор принчипе, — сказал он. — Я уже объяснил вашей светлости, что такого быстрого результата ожидать невозможно. Все происходит в природе по неизменным вечным законам. Все проходит постепенно великую лестницу видоизменений, от низшего к высшему… Это ещё не золото; но это уже интересный продукт сил, доказывающий, что моя работа производится правильно и что в её окончательном результате нельзя сомневаться. Это прекрасный металл, почти неизвестный, не имеющий ещё названия — это среднее, так сказать, между серебром и золотом, выше серебра и ниже золота… С этой минуты я могу получать такого металла сколько вам у годно…

— Что же я буду делать с этим вашим прекрасным металлом, господин алхимик? — не без досады спросил Потёмкин, с интересом, однако, разглядывая сверкавший, похожий на золото, слиток. Калиостро улыбнулся тонкой усмешкой и в то же время обжёг всё ещё бледную и трепетавшую Лоренцу своим проницательным взглядом.

— Что будете делать? — сказал он. — А вот хоть бы и это: из моего металла выйдут превосходные пуговицы для мундиров русской армии. Они обойдутся дешевле медных, с виду пуговицы будут несравненно красивее — они прочнее, не чернеют, не требуют чистки… И таких чудных пуговиц нет и не было ни у одной из армий…

— А ведь это, пожалуй, и мысль! — смеясь воскликнул Потёмкин.

Он взял в руки слиток и пробовал весь его. Мысль Калиостро ему понравилась.

Потёмкину очень бы хотелось задержать Лоренцу. Ему хотелось бы снова остаться с нею вдвоём и продолжать начатый разговор. Ведь разговор этот становился интересным и мог окончиться чем-нибудь решительным. Алхимик может вернуться в лабораторию и продолжать своё «великое делание».

«В лабораторию, за работу!» — стоит только сказать это — и алхимик не посмеет ослушаться, стоит сказать: «Прекрасная Лоренца, останьтесь со мною и будем продолжать нашу беседу!» — и она останется…

А между тем светлейший не сказал ни того, ни другого, и когда Калиостро объявил, что ему пора домой, что у него и у жены есть дело, что их ждут, светлейший с недовольным видом проводил их до двери, а сам вернулся к столику, на котором лежал слиток. Он рассеянно взял этот слиток в руки, рассеянно глядел на него, а потом бросил на ковёр и отшвырнул его ногою.

Несколько минут измерял Потёмкин комнату своими тяжёлыми шагами, потом сбросил с себя тяжёлый, зашитый золотом кафтан и. по обычаю, грузно упал на шёлковые подушки турецкого дивана. Лицо его было мрачно, красные пятна, пятна гнева, выступили у него на лбу и на щеках. Теперь не дай Бог было попасться ему под руку, но никто и не мог попасться — с утра, по приказу светлейшего никого не принимали, вокруг всё было тихо и пусто…

Он ли это — избалованный судьбою властелин, перед которым все должны склоняться, чья воля давно уже для всех закон? Каким образом не может он, не смеет исполнить самое исполнимое из всех желаний? Каким образом, так хорошо умеющий узнавать людей и презирать их, он поддался тёмному иностранцу, сделался игрушкой в руках хорошенькой женщины?