Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Елена побледнела ещё больше.

— Ваше величество, проговорила она, — если бы я разводилась для того, чтобы выйти замуж, я так бы вам это прямо и сказала. Я ничего не скрывала от вас…

Брови Екатерины сдвинулись, и на лице у неё выразилось неудовольствие.

— Ну, душа моя, я вам скажу, что вы никак не можете оставаться в теперешнем вашем положении, вы должны из него выйти. Я уже давно слышу, что в вас безумно влюблён, что вами бредит князь Щенятев. Я слышала также, что и вы от него не отворачиваетесь, что он у вас часто бывает. Это хороший для вас жених, он сразу исправит всё, и тогда можно будет помириться с глупостью, которую вы сделали и за которую теперь наказаны.

— Ваше величество, я никогда не выйду замуж за князя Щенятева, — едва слышно, но твёрдо прошептала Елена.

— Напрасно! — воскликнула Екатерина. Она положительно начинала сердиться. Она положительно чувствовала большую, особенную симпатию к этой прелестной женщине, и ей неприятно было видеть её несчастной и в фальшивом положении. Её никак нельзя было оставить в таком положении! Императрица из нескольких продолжительных разговоров с нею и из того, что она вообще о ней знала, смотрела на неё не только как на замечательно красивую и привлекательную женщину, но и как женщину умную, талантливую. Эта красавица могла бы пригодиться для какого-нибудь серьёзного и хорошего дела. Императрица решила, что ей необходимо выйти замуж, уничтожить следы произведённого ею скандала, и затем она приблизит её к себе, даст ей возможность принести и себе и другим всю пользу, на какую она способна.

— Напрасно! — повторила Екатерина.

Но затем, помолчав немного, прибавила:

— Однако, если не Щенятев, то, быть может, есть кто-нибудь другой?.. Soyez tranche, mon enfant! Будьте откровенны со мною, ибо я от всего сердца желаю вам пользы.

И внезапно, забывая всё своё неудовольствие, всю свою строгость, Екатерина взглянула в глаза Елены тем своим ласковым, неизъяснимым взглядом, который сразу всех обезоруживал и неудержимо влёк к ней человеческое сердце. Елена чувствовала, как в груди у неё закипает что-то, как всё выше и выше поднимаются и рвутся наружу безнадёжные, отчаянные рыдания. И вот уже нет сил сдержать их. Слёзы брызнули из глаз, и с глубокой, сердечной мукой, с полной безнадёжностью она прорыдала:

— Никого нет!..

Императрица встала и подошла к ней. Она обняла её и поцеловала.

— Теперь я все понимаю, — сказала она мягким, ласкающим слух голосом, — и не надо мне никаких признаний. «Никого нет» — это значит есть кто-то, но нам кажется, что нас не любят… Дитя моё, это только кажется. С такими глазами, с такой красотою, с такой умной головкой нечего бояться. Если мы любим, то и нас полюбят.

И вдруг, несколько изменяя тон, она прибавила:

— Однако я полагала, что вы уже вполне женщина, а вы ещё совсем ребёнок. Покойный граф Зонненфельд, как я вижу, был до крайности плохим мужем. Успокойтесь, моя милая, и когда это отчаяние пройдёт и заменится более счастливым настроением, приходите ко мне и будьте откровенны со мною; тогда увидим, что надобно делать… я с удовольствием помогу вам во всём и подам вам добрый совет… Только предупреждаю: я заставлю вас теперь слушаться моих советов. Вы ребёнок, и потакать вам не след.

На этом и кончилось объяснение Елены с императрицей.

В долгие часы уединения среди никем и ничем не нарушаемой тишины своих комнат, где все дышало красотою, прелестью и художественным вкусом молодой, талантливой хозяйки, Елена горько думала:

«Ведь вот эти мудрецы, эти волхвы, открывшие в глубине древности таинственную науку и показывающие нам чудеса, отуманивающие нас своими чарами, говорят и утверждают, что все доступно человеку. Они говорят, что человеческая воля всесильна, и только надо, чтобы она действительно была крепка, чтобы ничто не было в состоянии её изменить и ослабить… Хочу — и могу!.. Отчего же я бессильна, хоть и крепка моя воля, хоть и могуче моё желание?..»

Но Елена забывала, что те же мудрецы говорят:

«Страсть есть не что иное, как безумное опьянение, насылаемое на слабого человека силою смерти и разрушения. Страсть ослепляет, лишает рассудка, и обуреваемый, опьянённый ею человек превращается в раба фатальности. Он неспособен видеть, к чему клонятся его действия, неспособен видеть их ясных, прямых, неизбежных следствий. А потому все его поступки влекут его неизбежно к одной только цели — к погибели и разрушению…»

Да, Елена, глубокая и прекрасная любовь которой превратилась в это последнее время в безумную страсть, потеряла всякую способность поступать сознательно и разумно. Думая о могуществе воли, сама она отказалась от всякой воли, поддалась течению, и оно уносило её в какую-то страшную тёмную бездну. Мрачная сила как бы окутала её неведомыми чарами, и вместо того, чтобы обдумывать своё положение, чтобы стараться его выяснить. искать из него возможного, разумного исхода, Елена теперь только ждала чего-то, ждала страшного удара, который уже над собою чувствовала.

Безжалостная рука со смертоносным оружием занесена над нею — и она пригнулась к земле, замерла и ждёт…

Сначала в её ожидание порою вкрадывалась надежда. Вот он придёт к ней. Ведь он обещал, ведь он должен прийти! Он придёт и, быть может, все объяснится… Он разгонит её сомнения, докажет, что она ошиблась, что ей нечего страшиться этой юной красавицы: не её он любит. Она только его друг, его сестра, а сердце его, его страсть принадлежит одной Елене.

Он должен был прийти — и он приходил. Три раза она видела его у себя в доме, два раза встретила его у посторонних. Но никакого объяснения не было между ними, ни на одну минуту они не оставались вдвоём. Всегда так случалось, что им невозможно было ничего сказать друг другу.

Конечно, каждый раз она могла бы от него потребовать, чтобы он пришёл тогда, когда никого нет с нею. Она могла бы прямо сказать ему, что ей необходимо говорить с ним. Но дело в том, что его появление теперь действовало на неё подавляющим образом. Она напрягала все свои силы, чтобы выдержать его присутствие, не смела поднять на него глаз, не решалась ничего сказать ему. И он уходил, а она опять ждала его.

Молодую фрейлину она не видела ни разу и ничего о ней не слыхала. Казалось бы, что ей следовало постараться как можно подробнее узнать про эту девушку и прежде всего, конечно, узнать, какие отношения существуют между нею и Захарьевым-Овиновым. Но в этом-то и заключалась вся особенность её душевного состояния; она находилась под влиянием какого-то необычайного панического страха, и для неё невозможно было произнести имени молодой фрейлины. Что угодно, но она никого о ней не спросит.