Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Она затрепетала всем телом. Это «он», непонятный, великий, перед кем должно склоняться всё, перед кем чародей Джузеппе превращается в бессильного покорного раба, как она видела два дня тому назад. Это «он»!

И она почувствовала себя совсем уничтоженной властью этого непонятного существа. Ужас охватил её, такой ужас, какого она не испытывала никогда в жизни. Она выскользнула из объятий Потёмкина и с единой мыслью о том, чтоб не увидеть «его», не встретиться с «его» взглядом, как безумная, выбежала из комнаты.

Всё это произошло так быстро, что Потёмкин не успел шевельнуться, не успел не только удержать её, но даже понять, что она от него вырвалась и убегает. Но вот она исчезла. Он порывисто поднялся и страшный от гнева взглянул на стоявшего перед ним человека.

Кто это? Кто этот дерзновенный безумец, осмелившийся сюда проникнуть?

Он узнал его — и гнев мгновенно стих, уступив место изумлению, такому изумлению, что мысль о Лоренце пропала вместе с порывом возбуждённой ею страсти.

Было чему поразиться и от чего прийти в изумление! Несколько месяцев тому назад этот человек в первый раз появился здесь. Потёмкин принял его высокомерно, принял только по желанию и просьбе царицы. Но прошло не больше часу времени — и человек этот овладел высокомерным, могущественным вельможей, потряс его душу и стал близок и дорог этой душе. Он обещал появиться тогда, когда это будет надо, в минуту величайшей опасности, и ушёл.

С тех пор Потёмкин несколько раз встречал его, даже подолгу находился с ним в одной и той же комнате и не обращал на него внимания. Он забыл, да, непостижимо забыл свою с ним беседу, забыл значение для него этого человека. Как могло случиться это? Ведь это невозможно! А между тем оно было именно так: он забыл все — и только теперь вспомнил.

— Князь, я исполнил своё обещание… я пришёл к тебе в тот самый миг, когда готово было совершиться твоё падение, такое падение, всю глубину которого ты не можешь исчислить! — произнёс между тем Захарьев-Овинов, поднимая глаза на Потёмкина и заставляя его сразу вернуться ко всем впечатлениям их первой встречи, сразу как бы уничтожая и сглаживая всё, что было со времени этой встречи до настоящей минуты.

Широкое чувство любви, доверия, почти восторга к этому неведомому, но близкому человеку наполнило сердце Потёмкина.

— Но как же мог ты сюда проникнуть? — воскликнул он, едва веря своим глазам.

— Если б кто-нибудь спросил тебя, как можешь ты одним росчерком пера решить дело, последствия которого отразятся, быть может, на миллионах людей, что ты ответишь? Если скажешь: «Могу, ибо имею власть и силу» — будет ли это ясным ответом? Для того чтобы ответ твой был ясен, тебе пришлось бы объяснять и рассказывать весьма многое и коснуться даже множества таких предметов, которые для тебя самого непонятны и тайны. Так и я, отвечая тебе кратко: «Мог сюда проникнуть, ибо имею власть и силу», — не удовлетворю тебя, а потому оставим подобные вопросы…

— Так я задам тебе другой вопрос, — перебил Потёмкин, внезапно вспомнив Лоренцу и вновь ощущая при этом воспоминании только что покинувшее его страстное волнение. — Почему должен я выносить насилие над моей волей и над моими действиями и считать это для себя спасительным? От падения ли ты пришёл меня избавить или просто мешать моему счастию, которого так мало в моей жизни?

— На это ты сам себе сейчас ответишь, вспомнив всё, что испытал, узнал и в чём уверился в течение своей жизни.

Сказав это, Захарьев-Овинов положил руки на плечи Потёмкина и устремил ему прямо в глаза взгляд, от которого нельзя было оторваться.

Внезапно одно за другим с необычайной яркостью встали перед Потёмкиным многие забытые им воспоминания. И воспоминания эти громко и убедительно доказали ему, что к Лоренце влекла его не любовь, истинная и прекрасная, дающая настоящее счастье. К Лоренце влекла его только похоть, только дразнящий каприз раздражённого воображения. Он хорошо знал эти капризы, обещающие так много и быстро приносящие после минутного самозабвения только пустоту, недовольство собою, доходящее до омерзения.

Что было всегда, то было бы и теперь! И только что он понял это, как Лоренца представилась ему совсем в новом свете. Он не мог до сих пор беспристрастно судить её, да вовсе и не желал этого. Но теперь соблазнительная её красота отошла на второй план, и он увидел, что ни любви, ни счастья не могла дать ему эта ребячливая, легкомысленная женщина. Она дала бы ему только одно опьянение, и чем продолжительнее оказалось бы это опьянение, тем было бы хуже…

Не находя исхода своим стремлениям, своей тоске по неведомому, изнывая от скуки и пресыщения земными благами, он нередко сам искал такого опьянения, забывался, не заботился о том, что погружается в грязь, почти теряет своё человеческое достоинство. Но человеческое достоинство всегда просыпалось в нём внезапно, и чем грубее и сильнее было его опьянение, тем он с большим гневом на себя стряхивал грязь, проникался сознанием своего падения и рвался к свету.

Это были периоды высочайшего подъёма его духа, самых глубоких и светлых мыслей, кипучей и плодотворной деятельности, плоды которой не пропали и зреют доселе.

Именно такое сознание ничтожности и презренности наслаждений, составлявших предмет его капризных мечтаний со времени встречи с Лоренцой, наполнило его теперь под влиянием нахлынувших на него воспоминаний. В один миг и бесповоротно вырвал он из своего сердца образ Лоренцы, и если б она сама явилась перед ним со всеми своими соблазнами, он посмотрел бы на неё тем гордым и презрительным взглядом, который всегда создавал ему стольких бессильных врагов.

— Да! — сказал он с просиявшим лицом и горячо обнимая Захарьева-Овинова. — Ты прав, непонятный друг, ты отвёл меня от падения. И мне именно теперь не след было падать: время приходит горячее, нужны все мои силы на многие работы.

Он задумался. Его опять поразили мысли, вызванные появлением Захарьева-Овинова.

— Ты не любишь вопросов, — воскликнул он, — но всё же скажи мне, зачем ты заставил — ибо я вижу, что это ты заставил — и меня, и царицу, и всех, кажется, забыть про тебя, не замечать тебя даже и тогда, когда ты был у всех на глазах?

Захарьев-Овинов усмехнулся.

— Ведь я сказал тебе, когда ты спрашивал меня: кто я? — что я тот, кому ничего не нужно. Если человеку ничего не нужно, если он не стремится ни к чему из того, что могут дать люди, он только тогда свободен и спокоен, когда люди его не замечают. Бросаться в глаза и заставлять говорить о себе любит лишь тот, кто не чувствует под собой твёрдой почвы, кто нуждается в людях.

— Да, — задумчиво проговорил Потёмкин, опустив голову на руки и закрывая глаза, как он всегда делал в минуты глубокого раздумья, — когда ты знаешь, что не нуждаешься ни в ком, а что в тебе каждый может нуждаться, — это великая услада для гордого духа! Но это не всё! Скажи мне, человек непостижимый, познавший все и достигший такой власти, в существование которой я всегда верил наперекор тому, что люди называют здравым смыслом, скажи мне, в чём познал ты истинное счастье и где мне искать его?