Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

Он не договорил.

— Молчи… не мешай!.. Слышь, круговой, цыц!.. Нишкн-ни… Не то.

Чей-то увесистый кулак взметнулся перед самым носом «дворянина», и тот, съёжившись, нырнул в свой прежний угол, упал на лавку и хрипло стал подтягивать «воровской» песне. А та лилась и лилась громко и широко, овладевая общим вниманием.

Гулливо, насмешливо льётся песня, полная жестокой забавы и глумления. И вдруг закончилась широким, весёлым завершением:

Слушатели, взвинченные напевом и словами, насторожились, ожидая услышать приятный для них конец, но этого им не удалось.

Сильный стук прикладами потряс снаружи входную дверь, грубые голоса, такие же отрывистые и властно звучащие, как удары прикладом по дереву, покрыли недопетую песню:

— Гей!.. Отворяй… Живее, ну, ты, собака!.. Кто там жив человек в кабаке сидит!..

— Ахти, дозор! — всколыхнулся Арсентьич, словно разбуженный ото сна. — Напели, идолы… Буде горлопанить! — прикрикнул он в сторону парней, и без того умолкнувших. И пошёл к дверям, громко спросил, словно не узнав пришедших:

— Хто там!.. Чево двери ломите… Не пускаю я по ночи неведомо ково… Слышь!.. Ково Бог несёт…

— Вот я те спрошу, как войду! — сердито отозвался один властный голос, должно быть, старшего дозорного. — Гляди, своих не узнаешь!.. На холоду, на дождю дозор держишь… Я тебе, собаке… Отпирай…

Ещё более тяжёлые удары посыпались на дверь. Но Арсентьич уже поспешил снять запоры и широко её распахнуть, с поклонами встречая входящих по скользким ступенькам четырёх драгун со старшим во главе.

— Милости прошу! — причитал он угодливо. — Не серчай, служба… Сам знаешь, ныне и злых людей не мало по ночам бродит… Поопасаться надо… Милости прошу: грейтесь, благодетели наши, охрана верная… Вот сюды… К печи поближе… Туда потеплее… Я мигом все подам.

Дозорные уселись на указанные места, стали пить вино, уплетать хлеб и рыбу, поданную самим Арсентьичем вместе с трубками и пачкой табаку.

А старший, не двигаясь с места, только отряхнулся от дождя и стал пытливо оглядывать притихшую публику. Человек пять-шесть даже стали незаметно пробираться поближе к выходу, чтобы, улучив удобный миг, совсем покинуть притон, где так некстати запахло солдатским духом.

— Ну и погодка… собачья! — заговорил внушительно старший дозорный, в то же время проникая глазами в самые тёмные углы притона. — И городок у нас… столица… Питербурх… Болото чухонское, одно слово. А энто што все за люди, хозяин?.. Какие такие? А?.. Сказывай…

— Какие там ещё… Али сам не видишь!.. Вон свой же брат: капральство! — кивая в сторону военной кучки, отозвался Арсентьич. — Гвардейские, вишь, не хто иной… Матросня тута… А тамо — мужички с работ, землерои. Все наперечёт. Не первой я тута годок сижу. Не сумлевайся, земляк. Грейся-ка лучше, служба.

Старший принял поднесённый большой стаканчик, осушил его, крякнул, закусил хлебом, крупно посыпанным солью, отхватил от ломтя сухой рыбы, поданной ему услужливым хозяином, и, пережёвывая широкими белыми зубами пищу, более дружелюбно заговорил:

— Ну… то-то!.. Э… Потому: строго-настрого приказано, штобы смирно… А энто хто? — тыча пальцем в Жиля, строго спросил он. — Немчура… Зачем?.. По какому такому случаю… Пачпорт есть, а?..

— Оставь… Энто хранцуз… пленный! — отозвался поспешно Арсентьич. — Я ево знаю… Тоже камрат, выходит, солдатская косточка…

— Да… та… я камрат… Все сольда — один камрат… — закивал торопливо головою Жиль. — Я сольда… Франсуз. Я панимай.

— Ишь, всё своё твердит, обезьяна немецкая! — не утерпел, заговорил один из парней, завзятый балагур. — Нам даве цыкал и теперя сызнова: со льда, мол, да со льда!.. Чай, прозяб на льду-то, душа твоя сквозная… Так, поди, знаешь куды… В печку! Там отогреешься… У маменьки… В печке!..

Общий хохот покрыл грубую шутку парня…

Старший, стараясь сохранить свой важный вид и показную суровость, сдержал смех, одолевавший и его, стукнул прикладом о пол, хмуря сильнее брови.

— Ну, то-то!.. У меня штобы… Не то — и постарше начальство недалече отсюдова… Мигом подберём, коли-ежели… Робя, ходу! — обратился он к своим дозорным. — Стройсь по два в ряд… Шагом марш!..

Позвякивая амуницией, чётко и грузно отбивая такт, покинули дозорные притон. Но ещё не закрылась за ними дверь, как прежний гам и оживление вспыхнули кругом.

Коренастый матросик, сидевший за общим длинным столом с десятком других товарищей, вскочил и задорно, громко свистнул вслед патрулю.

— Фью!.. Подберёте, как же!.. Крупа вонючая!.. Отколь её к нам нагнали, пехоту бессчастную, голоштанную… А ен ещё грозится… Ты тронь матроса… Своих не узнаешь… Э-эх… Ну-ка, грянем свою, родную, братцы!..

затянул он ухарски пьяным, высоким голоском, сразу оборвал и засмеялся как-то по-детски.

— Не… неладно… Вы, братцы, лучше мово песни поёте… — обратился он к парням-певунам. — Што затихли? Валяй! Небось матросики вас не выдадут!.. Верно, што ли, братцы?..

— Вестимо! Пой, братцы! — поддержали его остальные матросы. — Хто закажет нам песни играть… Скушно так-то… Без песни и вино в душу нейдёт!.. Пой…

— Петь не поле жать… Не тяжкая работа. Да какую же вам? — спросил парень-запевала.

Пока певуны советовались насчёт песни, откуда-то из полутьмы вынырнула оборванная фигура ухаря-парня, еле прикрытого лохмотьями исподней одежды. Он подбоченился и закричал:

— Стой, братцы!.. Слышь, я сам петь и плясать куды те горазд! Нешто не так!.. Мы сами скопские… Жги-и-и!

И он пустился в неистовый пляс, хрипло, отрывисто выпевая слова разухабистой песни: