Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

Словно подхваченные вихрем, сорвались с мест ещё два парня и одна полупьяная гулящая бабёнка…

Балалайки и домра с бубном зазвучали, затренькали вовсю… Остальные, увлечённые пляской, кто притопывал и приплясывал на месте, кто постукивал ладонью по столу или выбивал такт ногою…

Безотчётный порыв неудержимого веселья охватил толпу, притихшую за миг перед тем… Столы были больше сдвинуты к углам, чтобы дать простор плясунам, лица оживились, закраснелись, глаза вспыхнули новым огнём, лучшим, чем тусклый блеск охмеления… Скоро парни и бабёнка устали, отошли, и место заняли другие охотники. А зачинщик пляса, «скопской» удалец всё носился в безумном вихре танца, откалывая всё новые коленца. Теперь он уж не припевал, а отрывисто, хрипло выкрикивал отдельные слова, неясные звуки, имеющие отдалённое сходство с подмывающим напевом… А ноги его, всё тело, словно лишённое костей и связок, носилось и вихляло во все стороны в лад быстрому, всё учащавшемуся напеву…

Наконец не выдержал и он, напоминающий безумца либо одержимого бесом, повалился на скамью, удушливо бормоча:

— Фу-у!.. Во-одки… Дух перехватило… Кручок давай… Душу окроплю!..

Схватил поданный большой стаканчик, сразу осушил его, крякнул и затих, повалясь на скамью, тяжело дыша всею раскрытой, волосатою и грязной грудью.

— Ловкач парень… Лихо откалывал… — с разных сторон слышались похвалы плясуну.

А от стола, где сидела певучая компания, уже полились звуки новой песни, заунывные, трепетные, словно вздох горя народного.

Пели старинную песню о «Горе-гореваньице»…

Смолкла песня, такая понятная и близкая всем, тут собравшимся, иззябшим, полуголым, полуголодным людям, загнанным и обиженным без конца. И настала полная, но недолгая тишина.

Её разбил выклик пьянчужки «дворянчика», словно клёкот большой птицы, напуганной тишиной, прозвучавший неверным, высоким звуком.

— Э-эх, братцы… Тяжко, други мои!.. Тяжко… Не я пью, горе моё пьёт!.. Слышь, я сам дворянский сын!.. Сутяги осилили… Подьячие вконец разорили. Немцы одолели, поборами извели!.. Наг я, бос… Да душа-то у меня есть хрестьянская… Вот какой я… А таков ли был!.. Матушка мне, бывало, сама головушку расчешет, поясок на рубашку… Э-эх, одно слово… загубили!.. Всё пропади!.. Останное… Всё долой! — разрывая ворот ветхой рубахи, кричал истерично уже пьянчужка-горемыка. — Всё к лешему… А тамо — и самому конец!.. Заодно…

Упав всею грудью на стол, он вдруг не то завыл, как тяжко раненный зверь, не то зарыдал сухими, бесслёзными рыданиями, потрясающими это измождённое, худощавое, но ещё сильное, большое тело.

— Ишь, болезный, как убиваетца! — прозвучал из тёмного угла женский подавленный голос. — Обидели, чай, лиходеи какие!..

— Акромя немцев — некому! — отозвался из кучки землекопов старик, имеющий вид начётчика в каком-нибудь староверческом скиту. — От них, окаянных, житья нету люду православному. Веру порушили, души загубили, антихристово семя… Вон и тута один кургузый бродит! — указал он в сторону Жиля и даже отплюнулся с омерзением.

Живой француз, не разобрав, в чём дело, только заметил, что речь шла о нём, и сейчас же отозвался:

— Карош ваши песня… Очшинь он тут… сюда… так! — не найдя выражения, ударил он себя по груди. — И у нас, на belle France, есть таки кароши песня… Слюшай… Я вам будиль поить сейшас. Кхм… Кхм…

— Валяй!.. Слышь, робя, немчин буде камедь ломать!.. Гли-ко!.. Потеха! — зазвучали голоса.

Из углов поднялись лежащие, сгрудились ближе к пустому пространству среди кабака, где Жиль, взявши в руку балалайку побольше, пробовал брать на ней аккорды, как на мандолине.

— Кхм… Плохой ваш энстрюман!.. Ну, я пробовал… Кхм… Слюшай…

И, кое-как подыгрывая, он запел хриплым голосом, но с выразительными, живыми движениями и с огоньком военную песенку, заученную в прежних походах:

Общий смех был наградой певцу.

— Уморушка! И не понять, што поёт! — толковали с разных сторон. — Ровно в барабаны бьёт на плацу… Што за песня такая, скажи, мусье…

— Это наш военни песня, када Франсуа — сольда побеждал враги… понимай!..

— Всё враки! Не больно-то побеждатели вы! — задорно возразил один из певунов. — Слыхали мы… Вон и сам в полон ты попал!.. Миних-то, даром немчура, а как вашего брата под Гданском вздул. Можно к чести приписать!..

— Миних — канайль! — сердито отозвался Жиль. — На Дансик он делил засад… Ваши сольда мноко биль… Наши — мало биль… Это не сшитай!..

— Эх, вы! — не унимался парень. — Все «сольда»… А ты не лезь в драку, коли силёнки не хватает. Ишь, как помянули ему, что вздули их, так ещё и лается… Пёс кургузый! Как ты могишь, а!.. Он хоша и немец, а фильтмаршал, енерал… А ты сучок поганый… Гляди, лучче помалкивай, не то…

— Зачем сердиль! — дружелюбно затарантил Жиль, ловко уклоняясь от увесистого кулака, поднятого уже к его лицу. — Я ошинь люпиль русськи… кароши народ, бон камерад… Я не люпиль альман!.. Немшура — фуй, понимай. Он — плакой женераль. Дансик — биль ошинь мнока ваши сольда кругом. А Миник зеваль, и круль Станисла Лешински убекаль из Дансик. Ево надо биль браль плен, а не бедни сольда — Франсуа. Миник не умель. Панимай, мосье. Миник — для вас плакой женераль!..

— Ишь, какой разборщик нашёлся! — не утерпев, вступил в беседу и Яковлев, давно уже приковылявший поближе из своего угла. — А ты, мусьяк, того не скажешь, что сам твой же Людовик Французский немцу Миниху два мильона рублёвиков подсунул, только бы тот присягу нарушил, тестя евонного, круля из ловушки повыпустил!.. Вот истинная причина, что поляк улепетнуть от нас мог!.. А не то што… Генерал бравый наш Миних — да деньгу любит, охулки на руку не кладёт, нет…

Стрела была направлена хорошо. Сразу послышались голоса с разных сторон. Говорили старые и молодые.

— Слыхали… И мы слыхали… Два мильона сцапал немчин!.. А то бы ни в жисть наши не выпустили круля.