Лев Жданов - Третий Рим. Трилогия

И уж все эти дни так ласков да мил был с Шуйскими, да не с одним Андреем, а и с присными его, что диву все дались.

— Ах ты государь ты мой юный! Ишь, ровно кошечка ластится! — заметил наконец первосоветник. — Так-то оно лучше. Знаешь: ласково теля — двух маток сосёт!..

— Знаю, знаю. Не совсем уж несмышленок я, вот как брат Юра… Смыслю кой-што!.. — смеясь как-то странно, ответил Иван и отошёл.

Дочка покойного Василия Шуйского, Настя, лет пяти-шести малютка, тут же резвилась…

Вдруг подбежал к ней мальчик, схватил, поднял на руки и зашептал искренно, нежно:

— А тебя, сиротка, племяннушка, я всё-таки всегда буду любить!..

И вдруг стал целовать, совсем как взрослый, когда тот жалеет почему-нибудь малое дитя…

Понравилась выходка Шуйскому.

— Любишь племяннушку?.. Люби, люби… Сиротка! Тебе Бог воздаст!

И даже погладил по волосам царя-отрока.

— И тебе Бог воздаст! — незаметно уклоняясь от противной ласки, с весёлой улыбкой, словно эхо, ответил Иван. — За добро, за всё, сторицею!..

— Ага, чувствуешь, как я тебе твоё наследие сберечи да уготовати хочу?! То-то! Чувствуй!..

Крайне довольный собой, вышел князь от царя, сам думает:

«Кой ляд?! Что меня наши пугают, будто враги сильно подкопались под меня?! Никогда так твёрдо я на ногах не стоял».

Так настал условленный заране день, 29 декабря 1543 года.

Родственный съезд был назначен у бабки царёвой, у Анны Глинской.

Свои все позваны: Глинские, Бельские, Сабуровы с Курбскими, Годуновы…

И Шуйскому Андрею зов был, хотя ни он старуху, ни она его особенно не любили друг друга. Всё-таки нельзя не идти. Не Адашев то — бабка царёва. Сам митрополит пожалует хлеба-соли откушать. Да и заведомо там его недруги соберутся. Так лучше самому быть, всё слышать и видеть, что сказать или сделать могут бояре-завистники.

— Не люблю я, когда ты к старой этой ведьме литовской ходишь, да ещё безо всякой опаски! — перед уходом князя толковала ему жена.

— А што прикажешь, голубушка? Уж не казаков али пищальников в палаты царские брать? И так я сохранен. Никто не посмеет меня пальцем тронути, не то што. А ем и пью я тамо с опаскою. Не отравят небось!

И пошёл.

Посидели за столом сколько полагается, недолго: устаёт старица быстро… Всё по чину и по ряду прошло. Уходить собрались.

Не понравилось только Шуйскому, как нынче у бабки государь расходился!

Взял, мальвазии выпил. За чьё здравие? — спросили. Потому молча стал отрок пить.

— За упокой! — говорит, а сам смеётся и на Андрея Шуйского смотрит.

— Какие покойнички у вас? Не слыхать что-то! — отозвался князь Андрей.

— Не слыхать, так услышим!.. — отвечает Иван, а сам не перестаёт смеяться.

Ёкнуло что-то сердце у князя. Заспешил он домой, хоть царь и не поднимался ещё.

— Что торопишься, Андрей? — вдруг, хмуря брови, спросил в свою очередь царь-ребёнок.

Прямо так: Андрей! Не боярин… Не князь.

Вспыхнул Шуйский.

— Дела есть, господине. Твои ж, государские… Не время мне гостевать.

— А ты бы посидел. Я, царь, сижу… Тебе бы и торопиться вперёд невместно. Не было того при отце-государе моём.

— Мало чего не бывало! Ты ещё и не помнишь, што было-то. А я уж позабывать стал. Сиди себе. Ты молоденок. И посиживай. А я иду!.. Мне твоё сиденье не указ: я постарше тебя, государь.

— Стар кобель, да не дядькой же звать! — вдруг с какой-то кривой, злобной усмешкой грубо отрезал отрок. — Сам назвал государем меня. Ну и сиди, холоп, коли я приказываю!..

— Ты?.. Мне… прика… — задыхаясь и не находя воздуху в груди, вдруг громко начал Шуйский. — Ах, ты!.. Да я!..

Но, оглянувшись, он умолк.

В пылу гнева позабыл совсем боярин, что один почти в стае врагов стоит, безоружный, в самых далёких покоях дворца, где даже к окну нельзя подбежать, на помощь кликнуть…

А враги того и ждали. Оттеснив пришедших с Шуйским князей Кубенского да Палецкого, стоят стеной вокруг, как псы, готовые растерзать добычу. Ясное дело: в западню попал! Понизил сразу тон боярин:

— Помилуй, государь: хвор я! Хвори ради отпусти, не посетуй!..

И земно поклонился царю-мальчику, которого так обидел сейчас.

Старуха-бабка, та уж из покоя давно поспешила, ушла. А Иван смотрит и зубы скалит в какой-то не то гримасе, не то усмешке.

— Отпустить?.. Челом бьёшь, боярин добрый да ласковый? Ин, пожалею, отпущу…

— То-то… Я уж знал, не посетуешь на старика. За твоими ж делами государскими ночей не сплю… Прости, будь здоров!..

И опять поклон отвесил.

— Пушу, пущу! — криво улыбаясь по-прежнему, продолжает Иван. — Не одного только, с провожатыми. Ишь: хвор ты и стар!.. Покой тебе нужен… Не изобидел бы кто путём-дорогой. А она будет не близкая… Отдохнёшь!

И залился злым хохотом рано ожесточившийся мальчик.

— Господи Иисусе! — бледнея, окончательно теряясь, забормотал ошеломлённый князь. — Я — в опалу?.. И за слово за единое?.. Бояре! Не стойте ж, скажите царю: нельзя так!.. Я, Шуйский Андрей… Враги вы мне, правда! Да здесь надо вражду позабыть. Меня! За слово в ссылку?! В опалу?! Он, дате столь юное? Что ж с вами со всеми будет потом? Забудьте вражду, о себе подумайте!.. Бояре ведь мы… Дума ведь мы! Люди земские, государские… А счёты семейные апосля сведём!..

Молчание настало… И не нарушил его ни единый звук.

— Моя здесь воля, а не боярская! — вдруг надменно, весь словно вырастая на глазах у бояр, властным звенящим голосом произнёс тогда Иван.

Сделал знак… Ввели троих пищальников из дружины князя Горбатого Александра Борисовича.

— Ведите в тюрьму боярина! — приказал Иван.

Затем, достав из-за пазухи приготовленный указ, передал свиток тому же Горбатому.

— Вот и указ мой, государев… За печатью… Со скрепами… Ведите…

Шуйского повели.

Луч надежды мелькнул у боярина: «Только бы из дворца вывели… А там?! Разве не Андрей Шуйский он? Слово скажет, мигнёт — и освободят его…»

Но на первом же переходе, на лестнице, догнали их другие люди, человек пять доезжачих и псарей царских. Их Шуйский заметил, когда ещё сюда шёл…

— Боярин! — обращаясь к молодому царскому оружничему Челяднину, который с караулом пошёл, проговорил Шарап Петеля. — Боярин, погоди! Слово государево.

Все стали. На небольшой, полутёмной площадке сгрудилось человек двенадцать — пятнадцать.

— Приказал сейчас государь, — продолжал старик, — нам под караул князя принять. Негоже боярина середь бела дня, почитай, словно татя, по улицам вести. Может, погодя и помилует царь боярина, так бесчестить зря не велит. Мы князя Андрея дворовыми переходами до самых, почитай, до тюрем доведём… И не увидит никто… А там — опять караул приставится, какой следует…

— Ин, ладно! Мне всё едино! — ответил с усмешкой Челяднин.

Взял пищальников и прочь пошёл.