Лев Жданов - Третий Рим. Трилогия

При чтении то восторгом сжималась грудь Ивана, то слёзы умиления сверкали в глазах впечатлительного юноши. А порой — и стыд пурпуром заливал полные щёки, одетые пушком юности.

— Что, али не понравилось? — первый прервал молчание Макарий.

— Говоришь, отче: не понравилось? Что ты? Почему? — не желая сразу обнаружить впечатления, произведённого на него чтением, отвечал самолюбивый и по привычке чрезмерно скрытный юноша. — Нет, ничего. Изрядно составлено… Ты бы его мне показал, писателя твоего…

— Как пожелаешь, сын мой… Он, поди, и теперь здеся. Кликнуть могу. Прикажешь?

— Ин, позови, пожалуй… Посмотрим твоего тихоню, святошу да разумника. Что-то и не видал я таких круг себя.

— Есть они, государь, да вперёд не пузырятся. По углам стоят, дела ждут. А кто побойчей да поклювастей — и тут как тут!..

— Правда, правда твоя». Ну, зови парня…

Адашев быстро явился на зов, поклонился, как следует, и царю, и митрополиту, и молча стал у дверей.

— Что же ты? Ближе подойди, Алексей. Так ведь звать-то тебя?

— Так, государь! — подходя ближе и глядя своими большими, чёрными, огненными глазами прямо в глаза Ивану, ответил Адашев, свершив обычный поклон.

— Лет много ли? Двадцать будет?

— Двадцатый пошёл, государь!

— Немного старше меня! — с лёгким оттенком зависти сказал Иван. — А изрядно твоя эпистолия слажена. Сам слагал?

— Сам, государь!.. — помня наказ Макария, слегка потупившись, ответил Адашев.

— Да ты не потупляйся, не девка красная… И дело не зазорное. И я, и отец митрополит — хвалим же. Чего ж тебе? Кверху голову держи. Я трусов не люблю.

— Не трус я, государь! Хоть сейчас вели на бой! На Литву, на агарян ли нечистых — твой холоп и ратник. Увидишь: трус ли я?!

— Ого! Вот, по-иному заговорил, как ты его, государь, за живое задел. Знаю: не трус он у меня. И в делах ратных сведущ…

— Да ты клад, парень… Мы тебе дело найдём, — принимая осанку и вид властителя, сказал юный царь, довольный, что может, помимо бояр, сам взять себе приближённого человека, возвысить его. И уж, конечно, этот будет предан из благодарности.

— Думаю я, — всё так же серьёзно продолжал отрок, — пора с Казанью кончать. Из-за малолетства моего бояре матушку-репку пели, брюха свои толстые берегли. Я поубавлю жиру в них!.. Пусть с Казанским Юртом кончают, да и весь сказ. И Шигалейку туды…

— Воинов мало, государь… — заговорил, очевидно хорошо осведомлённый в этих делах, Адашев. — Правда, Литва притихла, да Крым наседает. Того и жди погрому… Бояре — врозь. Хрестьянам — разор чистый от наместных бояр да тиунов… Грамоты вольные мало где дадены… Дел [пушек] осадных, ни великих, ни малых, — вдосталь нет… Чем Казань воевать?

— Так, так! Всё-то ты знаешь! — кивая головой, проговорил Иван. — Так, погоди, что вперёд будет?! Мной уж приказ даден: всё те порухи исправить. Обещались дядевья Горбатый и Мстиславские и Курбский Андрей — уж, толкуют, за дело взялись!..

— В добрый час! — отозвался Макарий, нарочно давший свободу двум юношам столковаться между собой.

— Ну, вижу: добрый ты слуга царю своему. И о том печалуешься, от чего мало корысти тебе было доселе. А что будет — увидим.

Затем, поднявшись и сделав обычный поклон митрополиту, Иван принял от него благословение.

— А ты, Алексей, — сказал он Адашеву, — нынче ж ко мне наверх приходи. Дело я для тебя придумал. Знаешь, отец митрополит, от самой, почитай, смерти отцовской «Царская книга» наша не сведена лежит. Вот искусник этот пусть и засядет за неё. А там поглядим!.. Пока — прости, владыка!..

И царь ушёл, допустив на прощанье к руке Адашева.

— Ну, пойдём, Алексей, Богу помолимся со мной, чтобы помог Он нам в начинаниях наших… — сказал Адашеву митрополит, возлагая руку на голову замечтавшегося Бог весть о чём юноши.

И с помощью Алексея и служки перейдя в молельню свою, долго и горячо молился старик о том, чтобы Бог исполнил всё, как он задумал.

О чём молился Алексей — кто знает?!

Бояре всё не унимались. Распри и раздоры росли и клубились, грозя затопить всё царство.

Юный царь, в душе которого различные настроения менялись так же быстро и легко, как очертания тучек в небесах, то карал, то миловал бояр своих, сегодня налагая по чьему-либо доносу опалу на боярина, а завтра, по просьбе других, сменяя гнев на милость. Сам он, между тем следуя, кстати, и осторожно данному Адашевым совету, только и делал, что ездил по разным монастырям и, колеся из конца в конец своего царства, узнавал Русь.

Адашев, собственно, не посоветовал ему ездить, а красноречиво описал, как Кир Персидский и Александр Македонский в юности исходили по всей земле, которая их наследием потом стала. И знали землю… И говорили со всяким, кто жил в земле у них, его языком.

— И я бы так хотел! — заметил Иван, теперь не стеснявшийся откровенно высказывать перед тихим, вдумчивым Алексеем все свои желания, кроме грязных; о тех он с другими толковал.

— Да, хорошо бы… Да нельзя. И земля ещё у нас не улажена… Могут и тебе вред какой сделать… И не пристало… Хоть и отрок, а царь ты… Вон через год и боярская опека с тебя снимется… Разве вот что…

— Что? Говори скорей!

— Государи завсегда по монастырям благочестивым ездили. Этого никто претить тебе не станет. Вот и ты начни. А там — и монахи, и игумены — всякую тебе правду скажут… И про бояр, и про тяглых людей, как тяжко им от насильников… Они бы рады лучше тебе, царю, последнее снести, а лиходеи и отбирают.

— Ну, недолго им!.. Пусть погодят… Скоро я с ними! — сжимая руки, пробормотал Иван.

И сейчас же объявил главным боярам, что желает на богомолье по монастырям поехать накануне своего царского совершеннолетия у Бога помощи и совета просить. Все только похвалить могли Ивана за намеренье. И до пятнадцати лет своих, когда пришла пора, — согласно завещанью отца, — отстранить боярскую опеку и взять правленье в свои руки, Иван посетил до двадцати монастырей и обителей в разных концах Московского царства. В декабре 1545 года побывал царь и во Владимире, когда удалось наконец Москве хоть на малое время снова посадить в Казани «своего» хана и приспешника — толстого Шигалея.

Везде и монахи и народ простой с восторгом принимали царя. И всюду — жалобы и слёзы доходили до государя на своеволие наместников, окольничих, старост губных, тиунов, вплоть до мелких служилых людей, которые обирали и теснили чернь. И всё это залегло в душе и памяти Ивана. Где и чем мог, облегчал он народ, монастырям и сёлам и пригородам грамоты льготные давал. Но помнил, как ещё недавно его самого теснили и открыто грабили алчные, гордые бояре, потомки старой дружины великокняжеской, куда после прибавились потомки удельных князей, потерявшие власть и значение личное, собравшиеся вкруг крепнувшего трона московских царей. И всеми силами не позволяли эти люди, старались остановить в известных границах быстро растущее самодержавие Москвы, грозящее разбить, задушить последние искры их собственной былой мощи и самостоятельности…