Сергей Сергеев-Ценский - Первая мировая. Брусиловский прорыв

Я виделъ ихъ, когда они шли въ горахъ, белые отъ мелкой ныли, словно обсыпанные мукой, снимали шапки, вытирали катившiйся каплями потъ, присаживались въ канаву, чтобы передохнуть и опять вставали, догоняли свою роту и шли долго, утомительной, жаркой дорогой.

Я ихъ виделъ на львовскомъ вокзале, немногихъ возвращавшихся изъ боя, и всё такихъ же тихихъ и спокойныхъ, такихъ же непонятныхъ и близкихъ, особенныхъ и простыхъ. Безъ геройства, безъ ужасовъ разсказывали, будто о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ.

— Четверо сутокъ сидели подъ огнёмъ... Заваливало окопы, избороздило, перевернуло насыпи, — нельзя было сходить даже за водой...

Такъ было на Сане, такъ было потомъ на Нареве, когда немцы кидались въ обходъ Варшавы, такъ было подъ Вильной, где они пытались насъ окружить.

— Почему ты чёрный? — спрашиваютъ солдата, съ лицомъ, вымазаннымъ землёй, въ помятой грязной шинели.

— Засыпало его, — объясняетъ товарищъ, — часа четыре лежалъ закопавшись, потомъ отрыли, налили въ ротъ воды... Смотришь, понемногу и отошелъ.

— Такъ, что ли?

— Точно такъ, четыре часа... Спасибо товарищамъ, откопали...

И больше ни слова. Просто и ясно. Разъ такъ случилось — значитъ, иначе и быть не могло... И говорить нечего. Когда летятъ снаряды и сыплетъ смертельнымъ горохомъ пулемётъ, когда окопы и люди сравниваются съ землёй, когда надо стоять, защищая оставшихся за твоей спиной, — тогда некогда разсуждать.

Я виделъ ихъ въ последнiе дни Львова, когда онъ какъ-то сразу опустелъ, сталъ деловымъ и скучнымъ.

Первыми выехали чиновники, наиболее паническiе, потомъ pyccкie торговцы, устроившiеся было совсемъ по-домашнему.

Оставались военные и те немногiе, кто ходилъ за солдатомъ.

Австрiйскiй Львовъ [74] Львов был оставлен русскими войсками 9 (22) июня 1915 года. ожилъ. Немцы ходили съ расплывшимися отъ удовольствiя лицами.

— Слышали, черезъ два дня... — таинственно сообщаетъ немецъ другому у Краковской гостиницы.

— Къ намъ, во Львовъ...

— Ну, конечно... Такъ близко стреляютъ.

А съ боковой улицы, какъ на зло, доносится солдатская песня.

Разговоръ прерывается. Настораживаются.

— Опять...

— А вчера, видели сколько...

У трамвая стоитъ женщина съ ребёнкомъ.

— Пане, где поезда въ Pocciю?

Они шли и ехали на возахъ, спасаясь отъ встречи съ возвращавшимися австрiйцами. Испуганные, наскоро распродававшiе скотъ и имущество, отдававшие за безценокъ лошадей, терявшiе детей, падавшiе отъ усталости.

На вокзале суета и давка. Одинъ за другимъ отправляютъ поезда. На площади передъ вокзаломъ и на перpoне сидятъ крестьяне съ узлами, съ ребятами, совсемъ такie же, какъ и наши.

Бледная женщина, какъ-то опустившаяся, будто совсемъ потерявшая силы, безпомощно гладитъ по русой голове мальчика.

— Одинъ остался... Отца давно забрали, а остальные померли...

Смотритъ на мальчика, въ его растерянные голубые глаза и во взгляде ея столько любви и безнадёжности, что, кажется, отними ребёнка и порвётся ея жизнь.

— Продали, всё продали, — не то съ удовольствiемъ, не то съ досадой сообщаетъ старикъ своему односельчанину, — за пятнадцать рублей и телегу и двухъ лошадей, всё разомъ... Дай Богъ самимъ дотащиться...

Подаютъ поездъ и все кидаются въ вагоны.

Въ одинъ нагружаются цыгане, чёрные и красочные, съ яркими бусами, съ монистами и лентами, шумные и говорливые. Молодая цыганка ревётъ, не желая уезжать и её свои силой вталкиваютъ въ вагонъ. Рядомъ, вместе съ крестьянами устраивается семья чиновника: два гимназиста, барыня съ кардонками, будто подгородняя дачница. Безъ конца галичане, въ серыхъ свиткахъ и соломенныхъ шляпахъ, старики, старухи, дети и тутъ же раненые солдаты.

— Газеты принесли! Газеты! И письма есть!

Мы ждали сапоговъ, которые истрепались въ конецъ, благодаря длиннымъ переходамъ по гористой местности; ждали обозовъ съ провiантомъ и полушубками, — во всёмъ этомъ была большая нужда: наступили холода, по ночамъ подмерзала вода въ траншеяхъ, нельзя было ничего достать кругомъ даже за большiя деньги, потому что деревушки и села были пусты и частью сожжены артиллерiйскимъ огнёмъ или самими жителями. Обозы прибыли. Тутъ были и новые сапоги, и свежiе, уютно пахнувiшie овчиной полушубки, и консервированное мясо, мука, картофель, даже солонина была. Къ вечеру мы будемъ сыты, обуты, одеты, а теперь, забывъ о томъ, о чёмъ мы мечтали на привалахъ, въ землянкахъ и сырыхъ траншеяхъ въ морозныя ночи и дождливые дни, забывъ обо всёмъ, мы радостно передаемъ другъ другу.

— Лагову письмо. А ты?

— Везётъ же человеку! Мне ничего нетъ.

— Давай, братъ, газетину сюда. Что про насъ пишутъ?

— Эй, кто грамотей побойчей, выходи! Газету читать полагается бойко, ровно звонъ къ заутрене.

— Вишь, что моя то пишетъ. Заморозки у насъ въ Уфимской губерне пошли. Никогда того не было, чтобы въ сентябре морозы.

Кашевары возятся у котловъ и завистливо поглядываютъ на сгрудившихся въ кружки солдатъ, читающихъ вслухъ свои письма. Безконечные поклоны свояковъ, соседей и кумовьёвъ, известiе о томъ, что «наша бурая ожеребилась, а жеребёночекъ дошлый вышелъ», сообщёнie о томъ, что «у Маньки-то нашей зубы прорезались», — все эти чужiя, далекiя радости и печали изъ глухихъ уфимскихъ и вятскихъ деревень, прилетевшiя сюда за тысячи вёрстъ, глубоко волнуютъ и трогаютъ всехъ. Мы давно знаемъ «бурую» Лагова, о которой въ прошломъ письме писали, что она «ходитъ жерёбая», намъ знакома и Манька, меньшая дочка пензенца Липатова, которой въ прошлый разъ «нивесть какая хворь прикинулась», мы знаемъ и кума Демьяна Вострова, и Ивана Кислоокова, низко кланяющихся костромичу Дикову, они намъ близки, они родные, наши, и каждая корявая буква, съ усилiемъ и напряженiемъ всехъ умственныхъ способностей выведенная на серой бумаге солдатскаго письма, намъ дороже и ближе, чемъ тысячи прочитанныхъ книгъ, ничего сейчасъ, на войне, не говорящихъ нашему уму и душе.

Вдали гудятъ выстрелы. Вокругъ взрыта буграми земля, подняты ея жёлтые подпочвенные слои вертевшимися здесь вчера волчками снарядовъ, которыми непрiятель засыпалъ наши позицiи. Глубошя траншеи съ выемками для командировъ черезъ каждыя пять саженъ, съ извилистыми ходами ко второй лиши окоповъ, напоминаютъ о дняхъ и ночахъ, проведенныхъ здесь подъ громъ канонады. Мы сидимъ на дне траншеи. Надъ нами съ обеихъ сторонъ ея глянцевитыя отъ сырости, глинистыя снизу и чёрныя наверху стены. Выше — навесъ изъ прилаженныхъ другъ къ другу круглыхъ брёвенъ, ещё пахнущихъ смолою, покрытыхъ землянымъ настиломъ. Въ амбразуры между брёвнами видно чистое, голубое небо, такое ясное и такое весёлое, что не верится, будто здесь война. И запахъ свежеотёсаннаго дерева, и тяжёлый, но ароматный какъ весною, духъ, идущей отъ сырости земли, и синiе просветы неба, и то, что «бурая ожеребилась», и что «у Маньки прорезаться стали зубы» — такъ далеко отъ войны, такъ чуждо ей, какъ и новыя лица солдатъ, которые кажутся сейчасъ совсемъ не солдатами, а пензенскими и тульскими мужичками, собравшимися всей артелью послушать, что делается на беломъ свете хорошаго.