Бэла Прилежаева-Барская - Ушкуйники

Оверка и - к Михалке: зачем личину снял? А тот лицом вниз лежит, говорить не хочет. Долго пытал друга Оверьян и допытался наконец. Открылся ему Михалка. Вот ведь горе какое! Чем друга утешить? Сам знает,- не отдаст именитый купец дочку за безродного немчина.

Тут Степанка голос подал:

- Не иначе ему в ушкуйники идти; с добычей да со славой возвратится, - глядишь, и отдаст.

Оверку сомнение берет: не бывало такого, чтобы немца в ушкуйники брали. А у Степанки и на это готов ответ:

- Ты-то сам, Оверьян Михайлович, решись, а уж тебя ватага послушает. Никому другому - тебе атаманом, начальником быть. Кто же против атамана пойдет?

Михалка чуть приободрился, да вспомнил про Тидемана, рукой махнул: нет, пропащее его дело, одна дорога- на Ганзейский Двор, а то и в самый Любек упекут. Сам виноват, ничего не скажешь: не надо было ему снимать личину, открывать себя хитрой лисе - Тидеману.

Долго в ту ночь не спали молодцы, так и так прикидывали- все беда выходила. Ни с чем спать полегли.

Не утро, а ясный день был на дворе, когда Оверьян раскрыл глаза. Сразу вспомнил, что беда нависла над Михалкой. Да и самому худо: теперь к матушке не знаешь, как и подойти, вот-вот дело раскроется, узнает боярыня, что в ее дому уж который день беглый приказчик с Ганзейского Двора укрывается, на этот раз не простит.

Только с крыльца сошел - матушка навстречу. Нет, по лицу не видать, чтоб знала. Подошел под благословение, Вот в самый раз бы сейчас в ноги кинуться. Да матушка сама заговорила, перебивать не пристало.

- Ну, сынок, кланяйся матери. Вчера с Шилой Петровичем разговор был.

У Оверьяна и язык отнялся. Неужто Ольгу засватала?

Мать видит, - смутился сын, по-своему поняла:

- Что закраснелся весь? Видно, угадала родная матушка? Хороша невеста?

Стоит Оверьян, молчит. В голове одно - Михалка. Одна надежда была у парня и ту отнимают. Не бывать этому! Румянец сбежал с лица - решился: сейчас кинется в ноги: «Благослови в ушкуйники! Не встану, пока не дашь своего благословения!» И не встал бы, да на колени упасть не успел: открылась калитка и давешний черный в куколе человек предстал перед боярыней. Вот и беда пришла.

Незнакомец низко поклонился боярыне и попросил отдельного разговору.

«Новая докука!» - подумала Василиса Тимофеевна и кинула грозный взгляд на сына - опять что натворили? Однако пригласила незнакомца войти в дом.

Пока шли до горницы от шагу до шагу все мрачнее становилась боярыня: не понравился ей незнакомец; от такого добра не жди.

- По какому делу явился? - спрашивает боярыня. - Жалобу, что ли, на кого имеешь?

Стоит, молчит. Боярыня не робкого десятка женщина, однако с таким человеком оставаться не след. Только хотела в ладоши хлопнуть - слуг позвать, - заговорил:

- Высокочтимая боярыня! Ты видишь перед собой несчастнейшего из смертных. Был и я когда-то богатым человеком, уважаемым купцом на Ганзейском Дворе, в городе Любеке дом имел, большие дела делал. Теперь я нищий.

Понимать его боярыне тяжело: русский язык ломает, свои немецкие слова нет-нет да вставит.

А тот все говорит, и все об одном, как богатый был да как разорился. Зачем это все знать боярыне? Встала.

- Напрасные слова говоришь, - денег я тебе не дам.

- Терпение, высокородная боярыня, терпение… Не за тем я пришел, чтобы просить у тебя на бедность. Пришел я тайну большую тебе открыть. И не я у тебя, а ты у меня просить станешь.

Ослышалась, что ли, боярыня? Что это она у немца просить станет? Да мыслимо ли это? Но уже самой любопытно,- про какую тайну говорит немец?

А хитрый немец-недаром его лисой прозвали - совсем запутал боярыню.

- Сначала, - говорит, - малую тайну услышишь - гневаться будешь, потом большую сама запросишь, чтобы открыл.

- Какую, - шепчет боярыня, - малую, какую большую? Что говоришь, не пойму.

- Известно ли боярыне, что в ее доме вторую неделю кнехт с Ганзейского Двора скрывается?

- Лжешь! - кричит боярыня. - Всего одну ночь и ночевал твой беглый приказчик, на другой же день ушел. В другом месте ищи!

- Вот уже и гневаешься, боярыня; час придет, - узнаешь, лгал ли тебе Тидеман. А сейчас… Грешен я, боярыня. Каяться к тебе пришел.

Совсем потерялась Василиса Тимофеевна.

- Да ты что, отец мой! Я, чай, не поп, да и веры мы с тобой разной. К своему попу иди каяться. Говори честью, зачем пришел, чего тебе надобно, а нет, так и уходи подобру-поздорову.

- Терпение, терпение!.. Грех мой в том, что давно уже держу я у себя вещицу, для тебя дорогую. Вот взгляни, - что скажешь?

Не спеша развернул Тидеман свою тряпицу,

- Знакомо ли тебе это?

Боярыня глянула, да так и ахнула:

- Мой образок! Да как же он у тебя в руках оказался? - Хочет в руки взять, а немец не дает.

- Терпение, терпение… Выслушай меня, высокородная боярыня. Получишь и образок свой и тайну большую узнаешь. А за этот дар и ты одари меня - помоги снова человеком стать.

И верит и не верит немцу Василиса Тимофеевна. Образок-то, и верно, ее. Много лет прошло, как дала она ладанку сынку покойной сестры своей, Прасковьи. Вот этот самый образок и повесила на шейку младенцу, сестричу своему, когда увозил его отец с собой в Колывань. Уж как плакала тогда Василиса Тимофеевна! Как молила зятя своего не брать сынка, оставить в Новгороде; обещала наравне с родным сыном воспитать. Упрямый человек был Микула, не послушал свояченицу, увез младенчика. И до Колывани не доехали - погибли оба. Сильная буря разбила корабль; никто, говорили, не спасся. Вспомнила, будто корабль был немецкий.

- Уж не ты ли, - спрашивает, - зятя моего, Микулу Якимовича, на своем корабле в Колывань взялся везти? Как же ты-то живым остался? Как ладанка к тебе в руки попала? Да что молчишь? Говори!

- Вот и вышло, боярыня, что не я тебя, - ты меня просишь. За тем и пришел, чтобы ладанку отдать и тайну открыть. Но - бедный человек Генрих Тидеман; знает он, что за его дар и ты одаришь его, чтобы опять стать ему хорошим купцом, уважаемым человеком. Только обещай, и тайна - твоя. Генрих Тидеман верит слову новгородской боярыни.

Что было делать Василисе Тимофеевне? Махнула рукой - обещаю, мол; говори. Только тогда сел Тидеман на табурет, придвинулся ближе и начал свой рассказ.

А в то самое время, как Генрих Тидеман открывал боярыне свою тайну, в голбце под Оверьяновой светлицей друзья спешно совещались. По всему видно, - Тидеман пришел боярыне донести на Михалку, что скрывается он у нее в дому. Та, как узнает, - весь дом перероет, а беглеца найдет. Всем тогда худо: Оверьян про дальние походы и не заикайся, слушать не станет; Михалку ганзейцам выдадут, а Степанку самое малое высекут, а то и сошлют на дальние ловища, куда и топор не ходил, и коса не ходила.