Георгий Полилов - Андрей Боголюбский

Пётр больше часа быстро ходил по клети из угла и угол, меняя время от времени углы: то из переднего в печной, то из заднего в бабий.

Потом вдруг стал замедлять шаг.

Потом остановился у садового окна.

Зелёные шарики на яблонях будто поналились за знойные-то дни... Побелей стали... Шарики, шарики... А местами и румянчик проступил — эдакой слабенький, как у девчонки,, что в девки глядит... А прясло-то стенное, видать, тёплое от солнца. Бревна-то как порасщелились... где впрямки, где чуть свиляво... И слепни на них греются... А те, что помельче, с подобранными крылышками, верно, пёсьи мухи...

Пётр отвернулся от окна и медленно пошёл к двери: ему показалось, что решение наконец найдено. Последнее, отчаянное, но из всех, пожалуй, наилучшее. Да другого, кажется, и нет.

Он приотворил дверь и крикнул, чтоб послали к нему оружничего.

Оружничего он спросил, проверял ли тот его, боярский, запас снаряда. Снарядом называлось оружие, которое боярин раздавал челяди, когда брал её с собой и поход.

Оружничий ответил, что проверял.

— Давно ли?

— С месяц.

— Всё цело?

— Цело.

— Исправно?

— Исправно.

— Не могли за месяц порастащить?

— Кто ж растащит?

— Мало ль кто!

— Некому. На запоре.

— Проверь до обеда ещё. Да пересчитай на дворе челядь: одних мужиков. Баб нечего считать. Слышишь — до обеда.

— Проверю.

— А наперёд сходи к посаднику да скажи, чтоб мигом ко мне шёл. Слышишь — мигом. Построже скажи. Понял? И не уходи от него, покуда своими глазами не увидишь, что ко мне поплёлся. Понял? Нипочём не уходи, что бы он тебе ни говорил, как бы ни лаялся. Понял?

— Как не понять!

— Ступай. Не мешкай.

— Посадник, здороваясь с Петром, отвёл глаза в сторону.

— Таким бешеным Пётр его никогда ещё не видывал. Вчерашнюю обиду на свата посадник перенёс на Петра. Пётр это предвидел. Он радовался его бешенству.

— Он решил ещё пуще его озлить: нажать, не жалеючи, на самое больное место.

— Пётр молча уставился на его кривые, немощные ноги. Посадник, чувствуя на себе его непристойно-наглый взор, упрямо смотрел в угол. Пётр переводил взгляд с ног на глаза посадника, с глаз на ноги и продолжал молчать. Наконец выговорил, будто с участием:

— Ножки-то у тебя, видать, вовсе поучахли?

Жилы на висках у посадника вздулись так, что казалось — вот лопнут. Он, всё не глядя на Петра, пробормотал очень тихим от негодования голосом (он был шепеляв):

— Зачем звал? О своих пожарах калякать?

Нет, не о своих пожарах. Мои ли, твои ли, про то ещё как кто скажет.

Посадник, ничего не поняв, взглянул наконец на Петра.

— Как так «твои ли, мои ли»? — вымолвил он, чуя новую обиду. — Моих не бывало. Что городишь? Ежели не о пожарах, так о чём толковать?

Пётр внимательно следил за лицом посадника, ловя себя на том, что радуется случаю выместить на ком-то хоть малую часть своего вчерашнего непоправимого бесчестья.

— Спрашиваешь, о чём толковать? — Пётр помедлил и вдруг проговорил с той же, что и раньше, притворной участливостью: — О тебе толковать.

— Обо мне? Когда обо мне, так ко мне бы и шёл.

Нельзя к тебе: тайность. У тебя в стенах лишние брёвна есть: услышат! А дело для тебя такое...

Какое такое?

Пётр опять помедлил, внимательно и мрачно глядя посаднику в глаза.

— Приметил ли вчера на пиру, — заговорил он, с особенной, неожиданной для самого себя выразительностью произнося каждое слово, — каким глазом смотрел на тебя мой сват, великий боярин?

— Каким глазом? На меня? На всех одним глазом смотрел.

— На всех одним, а на тебя особо, другим, — ещё выразительнее сказал Пётр. — Я бы того и не приметил, не до того было — гости, поминки, — кабы он сам...

— Что — он сам?

— Кабы он сам мне потом не сказал с глазу на глаз.

— Что сказал?

— Что-де посадник у вас на Москве душою крив.

— Врёшь!

— Когда вру, не слушай, ступай назад домой, ложись на печь и жди, что будет с тобой дальше. Доброго не дождёшься. Я не для себя, а для твоей пользы говорю. Или молчать?

— Говори.

— Сват, великий боярин, сказал: дружина того посаднику не забудет, что посадник боярина Ивана Кучковича, стольника, Прокопию выдал.

— Я?!

— А то кто ж, как не ты? Вся Москва видала, как ты Прокопию городовые ворота отворял, как ты Прокопия ко мне на крыльцо вёл. Скажешь: не отворял, не вол?

— Так ведь Прокопии меня...

— До твоих с Прокопием счетов дружине дела нет. Небось знаешь, где сейчас Прокопий? Знаешь? Так как бы и тебе там не быть.

— Что говоришь!

— Говорю, что есть. Не хочешь — не слушай.

Пётр прошёлся по клети, поигрывая висевшим у него на поясе длинным кинжалом.

— Мой сват, великий боярин, так мне сказал, — продолжал он, вынув кинжал из ножен и осторожно пытая пальцем с одной и с другой стороны его прямой, обоюдоострый клинок. — Великий боярин так сказал: «Дружина посадит на Москве другого посадника».

— Так и сказал?

— Так и сказал. «А пока нового не посадим, старый, говорит, весь в твоей воле». В моей воле! — Пётр, убрав кинжал в ножны, ткнул себя пальцем в грудь. — «Ты, говорит, его покамест поискуси». Видишь, я всё тебе говорю, чего бы и не должен открывать.

Пётр опять почувствовал — рядом с неунимавшимся нытьём в сердце — тайное довольство. Он сам был удивлён, как его в другое время косный, неувёртливый ум вдруг стал извёртываться по-новому: верно, с отчаянья!

В его устах правда, будто сама собой, ловко оплеталась ложью.

— «Поискуси, говорит. А там дружина, твой отчёт услышав...» Мой отчёт. — Пётр опять ткнул себя пальцем. — «...там дружина и решит, что делать со старым посадником. Будет твоя, боярская, воля, может, говорит, ещё и на Москве его, старого посадника, оставим, ежели сумеет тебе, боярину, угодить и нам, дружине, спрямить. Случай у него, у посадника, для того есть».

— Какой случай?

— «А ежели другожды нам, дружине, скривит, — продолжал Пётр, угрожающе приподнимая голос и будто вовсе не слыша вопроса, — тогда, говорит, хоть сам секи посаднику голову. Тогда, говорит (Пётр ещё поднял голос), дружина тебе, боярину, его, посадникову, голову дарит».

— Какой случай спрямить? — прошептал посадник.

— Будто сам не знаешь какой? — сказал Пётр, глядя на посадника прищурившись, с укором. — Добро бы с моих слов знал о том мой сват, великий боярин, а то ведь от людей услыхал, ещё в Москву не въехавши, ещё за Кунцевом! Вот куда молва-то о тебе доползла!

— Какая молва?

— Такая молва, что-де кудринские сироты боярскую челядь ульстили, что своими-де прелестными речами всей округе головы кружат, что, того гляди, город спалят с посадником вместе. Москву спалят! — повторил Пётр, снова сильно подняв голос. — Чуешь ли, посадник, чем в окно-то несёт? Кто за Москву ответит? Не ты ли, посадник, ответишь? А посадник, толкуют люди, взаместо того чтоб дать пример, у себя по двору знай себе похаживает да с женой своей вместе, с посадницей, голубей гоняет! Вот какая молва. Вот что мне мой сват, великий боярин, с чужих, не с моих слов сказал.