Марта Холл Келли - Девушки сирени

Жив ли он?

Дневное построение отменили, чтобы охрана могла устроить себе праздник. Зузанна лежала рядом со мной. Сестра так отощала после приступа дизентерии, что сквозь тонкое одеяло было видно, как выпирает бедренная кость. Как доктор, она понимала, что происходит, и объясняла мне, как надо действовать. Девочки сумели принести для нее из кухни соль и чистую воду, но ничего не помогало. Многие заключенные делились с «кроликами» бесценными продуктами, но без посылок из дома мы очень скоро стали похожи на ходячих скелетов.

Зузанна спала на боку, сцепив руки под подбородком. Я дремала, прижавшись грудью к ее спине, и дыхание сестры было моей единственной радостью. Женщины в блоке проголосовали за то, чтобы нам с сестрой, так как мы обе были из «кроликов», выделили свои койки. Это очень щедрый жест, ведь на некоторых койках спали по восемь заключенных! Русские заключенные, в основном попавшие в плен врачи и медсестры, были особенно добры к нам. Это они организовали голосование. Анис подарила нам на Рождество кусок чистого, без вшей, одеяла, которое раздобыла на сортировке трофеев, и я обернула им ступни Зузанны.

Я видела, как несколько польских девушек засунули себе под одежду пучки травы. В Польше у нас была такая рождественская традиция. Свежую траву клали под белую скатерть, а после ужина девушки вытаскивали каждая по травинке. Зеленая травинка – к замужеству. Увядшая – к ожиданию. Желтая предсказывала страшный удел старой девы. А короткая – скорую смерть. В тот день мне все травинки казались короткими.

Воспользовавшись недолгим отсутствием Марженки, польские девушки пели мои любимые рождественские песни. Они пели вполголоса, потому что и говорить или петь разрешалось только на немецком, и за нарушение правил можно было угодить в карцер.

Песня «Zdrów bądź Królu Anielski» заставила меня вспомнить Рождество в Польше. Я представила нашу маленькую елку, украшенную свечами и сосульками из фольги. Мы с Надей всегда обменивались подарками. Дарили книжки. На обед у нас был свекольник, горячая рыба и сладости. В Рождество мы шли в церковь. Сидели на одной скамье с семьей Баковски. Мама Петрика напоминала мне черного лебедя. До знакомства с его отцом она была балериной и с тех пор всегда укладывала волосы в низкий узел на шее. Отец Петрика – высокий мужчина в военной форме. А Луиза в новом розовом пальтишке старалась держаться поближе ко мне. Его родители улыбались, когда он притягивал меня к себе, чтобы вместе читать молитвенник. В то утро он помогал маме печь пироги, и поэтому от него пахло гвоздикой и корицей.

В ту пору я, чтобы хотя бы мысленно сбежать из промерзшего блока, все чаще предавалась воспоминаниям. Но голод постепенно вытеснял все, что я любила. Большую часть времени я думала о еде и о том, как не завшиветь. Зузанна даже разработала целую систему по борьбе со вшами и всегда строго ее придерживалась. Она боялась тифа и, как медик, прекрасно понимала, чем грозит эта зараза.

Ход моих мыслей нарушило появление старого электрика из Фюрстенберга. Он был частым гостем в нашем блоке и всегда долгожданным. Седой и сутулый, он приносил с собой холщовую сумку с инструментами и складной табурет. Плечи и рукава его твидового пиджака потемнели от влаги. Он стряхнул капли дождя со шляпы горчичного цвета и сделал то, что делал всегда при входе в блок. Это было нечто сверхъестественное.

Он нам поклонился.

Поклонился! Мы уже забыли, когда нам кто-то кланялся, кроме этого старого электрика. Потом он прошел в центр блока и установил свой табурет. По пути взглянул на Зузанну, которая спала у меня под боком, и улыбнулся. По какой-то причине он выделял сестру среди всех остальных заключенных. Да, Зузанну вообще часто выделяли. Может, она была похожа на его дочь? В прошлый приход он подсунул ей завернутый в белую бумагу кубик сахара. Мы несколько дней наслаждались тем кубиком – просыпались по ночам и по чуть-чуть лизали. А однажды он, как будто бы случайно, обронил рядом с Зузанной пакетик с порошком от головной боли.

И почему, спросите вы, голодные девушки так радовались приходу этого немца?

А потому, что господин Фенстермахер был не обычным работником. Он был добрым, воспитанным человеком, и голос у него теплый, как патока. Но и это еще не все.

Он нам пел. На французском.

Но не обычные песни. Он сочинял их сам. Из свежих газетных заголовков. Да, мы могли кое-что понять о происходящем на войне по звукам отдаленной канонады к югу от лагеря. Но господин Фенстермахер с риском для жизни дарил нам то, что ценилось дороже всякого золота. Он дарил нам надежду. Фенстермахер на немецком означает «мастер окон», он и был нашим окошком в мир.

Начинал он всегда одинаково, становился на табурет, вкручивал лампочку и напевал: «Recueillir près, les filles, et vous entendrez tout ce qui se passe dans le monde» – «Подходите ближе, девочки, и вы услышите, что творится в мире».

В то Рождество он спел нам о том, что американские войска высадились в Европе. О том, что Сталин, Рузвельт и Черчилль встретились в Тегеране, а британские ВВС бомбят Берлин.

Так вот чьи самолеты летают у нас над головой!

Я сразу представила красивых британских пилотов в кабинах их самолетов. Это из-за них в лагере включали сирену воздушной тревоги, из-за них пугались до смерти Бинц и надсмотрщицы.

Они хоть знают, что мы здесь, внизу, ждем, когда нас наконец освободят?

Те из нас, кто понимал по-французски, шепотом переводили остальным песни немецкого электрика.

Вы представить себе не можете, как мы были рады этому подарку.

А закончил он так: «С Рождеством, милые леди. Пусть нас всех поскорее спасет Господь».

После этого господин Фенстермахер сложил инструменты в сумку и надел шляпу. У меня защипало глаза от слез.

Вдруг он простудится в такую погоду? Кто о нас тогда вспомнит? Он понимает, что, кроме него, нам тут никто не сочувствует?

По пути мимо нашей койки он взглянул на меня и прикоснулся к своей шляпе.

«Пожалуйста, берегите себя, – мысленно попросила я. – Вы наш единственный друг».

Хорошо, что Зузанна смогла поспать. Один день без многочасового стояния под снегом с дождем, в ожидании, пока Бинц с охранницами пересчитают нас по головам, мог поспособствовать ее выздоровлению.

И только когда господин Фенстермахер вышел из барака, я заметила, что он оставил возле нашей койки.

Самую красивую в мире пару вязаных носков!

Я натянула носок на руку и погладила себя им по щеке. Носок был мягким, как пух под перьями Псины. А цвет! Светло-светло-голубой, как утреннее летнее небо. Зузанна лежала, прижав подбородок к скрюченным у груди рукам. Я засунула носки под руки сестры, поближе к телу.

Рождественское чудо.

Почти сразу после ухода господина Фенстермахера в барак притащилась Марженка. Он потопала, чтобы сбить грязь с сапог. Как же мы ей завидовали, ведь ходить зимой в деревянных башмаках – настоящая пытка.