Елена Раскина - Час Елизаветы

– Она не простит, Жак, – потерянно ответила Лиза. – Я ведь хотела лишить ее трона.

– Ты – ребенок, который не ведает, что творит. – Д’Акевиль поцеловал ее в покрасневшие, опухшие веки. – Взбалмошная девчонка. По-прежнему ищешь клад там, где его нет и в помине. И я – рассудительный француз, знающий, что клада нет и не может быть, все равно иду за тобой и выкапываю розы из клумб.

Лиза отчаянно зарыдала, уронив беспокойную рыжеволосую голову на колени Жака.

– Мне страшно, – шептала она сквозь слезы. – Меня запрут в монастырь. Уморят в крепости, как несчастного Ивана Антоновича…

– Они не посмеют, – утешал ее Жак, зная наверняка, что императрица Екатерина не остановится перед худшим. – Они сошлют тебя в Шубино, а я поеду с тобой. Мы будем вместе – и счастливы, как раньше.

– Мы не будем счастливы, – рыдала Лиза, – наше счастье осталось в прошлом. В поместье твоего отца… Зачем я только нашла это письмо тогда, в библиотеке? Письмо, из которого узнала правду о себе… Не будь этого письма, я навсегда бы осталась во Франции.

– Мы вернемся во Францию, милая, – шептал Жак, мысленно простившийся с belle douce France в ту самую минуту, когда ступил на борт адмиральского корабля. – Видит Бог, вернемся…

Лиза притянула его к себе, прижалась губами к его губам.

– Иди ко мне, Яшенька, – сказала она. – Мы еще успеем… В последний раз. Пока нас не разлучили…

И пока граф Орлов писал донесение императрице, а каждая минута неуклонно приближала падение и несчастье Лизы, Жак сцеловывал слезы с глаз и губ любимой и в последний раз называл ее своей. Ее тело было покорным и жарким, как в их первую ночь. Она из последних сил льнула к нему, соединяя томление страсти с порывом страха, и Жак не знал, чего больше сейчас в ее душе – страха перед будущим или любви к прошлому. В дверь в любую минуту могли войти, но д’Акевиль ни на мгновение не задумался об этом. Он видел лишь полные белые плечи Лизы, ее бесконечно любимое, сладкое тело, с которым ему предстояло расстаться.

Жак запускал пальцы в спутанные рыжие волосы, перебирал вьющиеся пряди, напряженно вглядывался в округлое лицо с закрытыми в минуты близости глазами и изящным абрисом вишневых губ и проклинал себя за то, что позволил ей ступить на этот корабль. Но разве княжна когда-нибудь советовалась с ним?

В Петербурге их разлучили. Лизу под конвоем увезли в неизвестном направлении, а д’Акевилю после короткого допроса в Тайной канцелярии велели вернуться на родину.

– Я не поеду, – сказал Жак.

– Вас выставят вон из России, – усмехнулся допрашивавший Жака тощий, похожий на крысу чиновник.

– Я все равно вернусь, – ответил д’Акевиль.

– Извольте… – равнодушно ответил тот. – Сколько угодно… Но вы не вернетесь дальше русской границы.

Жака выставили за пределы империи, но, ступив на польскую землю, он и не подумал вернуться во Францию. Д’Акевиль не собирался возвращаться без Лизы. Из захудалого трактира польского городка бывший секретарь великой княжны Елизаветы написал отчаянное письмо графу Кириллу Григорьевичу Разумовскому.

– Как посмели вы всклепать на себя чужое имя и род? – спрашивала императрица Екатерина у стоявшей перед ней измученной женщины.

– Это мое имя и мой род, ваше императорское величество, – ответила та и, не дождавшись разрешения государыни, устало опустилась на единственный в комнате стул.

Пока рядом был Жак, Лиза держалась. Она как будто не замечала душной каюты адмиральского корабля, где они с Жаком проводили томительные дни пути, отвратительной качки, похожего на стон шума воды за бортом, коротких прогулок по палубе, во время которых арестанты едва успевали глотнуть воздуха перед тем, как вернуться в духоту и зной, пота, стекающего по горячей спине и пропитывающего испачканное платье, и невозможности привести себя в порядок. Даже на минуту она не задумывалась о случившейся катастрофе. Она замечала лишь глаза Жака – внимательные, любящие, терпеливые, губы Жака, стиравшие ее слезы и боль, его колени, в которые можно было уткнуться, пальцы, перебирающие ее волосы, и тот заряд спокойствия, терпения, уверенной и мудрой нежности, который исходил от ее секретаря и любовника.

Лиза впервые видела в Жаке не зеркало, бесстрастно отражающее каждый ее каприз, не спутника, готового на все, лишь бы оставаться рядом, не надоевшего друга сердца, которому она уже месяц предпочитала атлетически сложенного красавца Орлова, а единственного в мире человека, способного принять на себя ее страдание и боль. Впервые она задумалась о том, что Жак мог бы иметь другую судьбу, вступить на дипломатическое или военное поприще или просто быть самим собой – состоятельным дворянином, способным оплатить прихоти и разориться на удовольствиях. Но Жак лишь следовал за ней в ее бесконечных скитаниях по Европе и, казалось, находил странное удовольствие в той бестолковой и опасной жизни, которую Лиза делила на двоих, словно взятый в дорогу хлеб.

Но когда к Лизе пришло это знание, уже поздно было что-либо изменить. Оставалось только исступленно любить друг друга все эти страшные ночи пути, сжимать зубы, чтобы никто не помешал их хрупкому счастью и не расслышал стонов, вздохов и радостного предутреннего шепота, а потом, во время короткой прогулки по палубе, прятать от матросов лихорадочно блестевшие глаза, в которых без особого труда можно было прочитать попытку спрятаться от катастрофы в сладком убежище любви.

К счастью, на время пути граф Орлов оставил своих пленников в покое. Теперь они были для него всего лишь грузом, который нужно было доставить по назначению, по мере сил наблюдая за тем, чтобы груз не испортился в дороге.

В Петербурге их хрупкому счастью пришел конец. Едва княжна с секретарем сошли с адмиральского фрегата, как дожидавшиеся на пристани люди втолкнули их в разные кареты, и напрасно д’Акевиль что-то кричал Лизе, пытаясь отбиться от крепких молодцов из Тайной канцелярии, одетых в зеленые солдатские мундиры.

Потом она увидела Петропавловскую крепость, уже однажды виденную в детстве, когда генерал Шубин привозил ее на свидание с матерью – тонкий золотой шпиль, растворенный в утреннем тумане, мрачную линию стен и серые воды Невы, подступавшие к этим стенам вплотную. Лиза еще не успела понять, что на долгое время станет узницей этой крепости, как ее вытолкнули из кареты, повели по длинному, зябкому коридору, потом открыли какую-то дверь и впустили в комнату, где не было ничего, кроме стола с креслом для следователя и убогой деревянной табуретки, вероятно, предназначенной для арестантки.

У окна стояла полная женщина в светло-сиреневом платье. Незнакомка обернулась, и княжна сразу узнала слегка выпяченный подбородок Екатерины, ее тонкие губы и пронзительный взгляд, знакомые по портретам императрицы. Екатерина не предложила измученной арестантке сесть, а сразу бросила ей в лицо обвинения, из которых следовало одно – отныне всероссийская княжна Елизавета будет даже не графиней Шубиной или госпожой д’Акевиль, а ничтожной самозванкой, посягнувшей на чужое имя и род.