Елена Раскина - Час Елизаветы

Граф от имени Иудовича потребовал тайного свидания с узницей, и игуменья не посмела ему отказать, упомянув, однако, что, согласно особому распоряжению императрицы Екатерины, будущей монахине запрещено покидать пределы отведенного ей помещения. Разумовский заверил игуменью, что, будучи верным слугой царствующей императрицы, не собирается подстрекать узницу к побегу или содействовать оному. Он хочет лишь наставить на путь истинный авантюрную особу и склонить ее к покорности и послушанию. Игуменья не поверила ни единому слову его сиятельства, но свидание разрешила – ей и самой было жалко бедную девочку, которую привезли в монастырь прямо из Петропавловской крепости.

Граф Разумовский пробыл в домике больше Орлова, криков и воплей слышно не было – напротив, узница была весьма довольна гостем и даже показала ему медальон, с которым ни на минуту не расставалась. Граф Кирилл Григорьевич приходил снова и снова, и матушка игуменья скрепя сердце соглашалась на эти свидания. Таинственную особу готовили к постригу, а она все читала французские книжки, привезенные графом Разумовским, да рыдала.

Но в ноябре 1775 года от государыни Екатерины пришло предписание ужесточить режим узницы и как можно скорее постричь ее в монахини. Матушка-игуменья вздохнула, режим ужесточать не стала, лишь через келейницу сообщила женщине, что через несколько дней состоится обряд пострига. К удивлению, воплей и рыданий в тот день не было слышно, напротив, узница встретила это известие светло и тихо, даже просияла лицом и сказала келейнице, что видела во сне матушку, покойную государыню Елизавету Петровну, и та благословила ее на постриг. Зато граф Разумовский пожаловал к игуменье и, взывая к ее милосердию и душевной щедрости, предложил неслыханный план…

– Вы должны помочь мне, матушка, – говорил граф Разумовский игуменье.

Он стоял у выходившего на монастырский двор окошка, из которого был виден домик, отведенный великой княжне Елизавете. Было ветрено, сыро, ветер кружил мертвые листья, которые напоминали Кириллу Григорьевичу старые письма с их пожелтевшей бумагой и выцветшими чернилами. Всю эту осень он был во власти прошлого – то и дело мысленно беседовал со старшим братом и спрашивал у него совета и помощи.

Лиза встретила Кирилла Григорьевича с несказанно удивившей и растрогавшей его радостью, бросилась на шею, а потом, когда он украдкой, таясь от заглядывавшей в двери келейницы, протянул бедняжке письмо от Жака, и вовсе заплакала. Стала благодарить, прижалась мокрой от слез щекой к его плечу. Потом они долго молчали, сидя бок о бок на узком, жестком диванчике, над которым висела старинная икона «Иисус в темнице».

– Что же мне делать, дядюшка? – спросила наконец Лиза. – Не могу я здесь – тяжко мне и горько. На волю хочу. К Жаку, во Францию. Видит Бог, если суждена мне свобода, в России не останусь.

Что он мог ответить ей? Чем облегчить ее страдания? Тогда Кирилл Григорьевич прошептал на ухо племяннице, что непременно поможет ей бежать, и лицо Лизы осветила счастливая, безмятежная улыбка, напомнившая Разумовскому маленькую рыжую непоседу – дочь генерала Шубина.

Но вскоре Лиза изменилась. Стала чаще беседовать с келейницей, которая приносила ей духовные книги и готовила к постригу. Читала Жития святых, Евангелие, заинтересовалась русской историей, расспрашивала у келейницы о других царственных узницах Ивановского монастыря – Пелагее, жене царевича Ивана, сына Грозного, Марии Нагой… Часто ходила в сопровождении келейницы в примыкавшую к ее скромному обиталищу надвратную церковь во имя Казанской иконы Божией Матери, горячо, истово молилась. Потом долго сидела у крохотного, выходившего во двор окошка и смотрела, как кружат по двору осенние листья, слушала звон монастырских колоколов и все спрашивала у келейницы, можно ли отмолить чужую вину, рассеять молитвенным подвигом грозовую тучу греха, нависшую над их родом?

Келейница, пожилая монахиня, некогда удалившаяся от мира после того, как ее единственный сын погиб в Семилетнюю войну, невольно прониклась жалостью к вечно заплаканной барышне, уверявшей, что она – дочь покойной русской императрицы.

Матушка Пелагия стала баловать Лизу – поила ее липовым цветом, приносила из ближайшей к монастырю лавки тульские пряники и малиновое варенье, читала со своей названой дочерью святцы, рассказывала о великомученице Елизавете, да еще о царевне Алисафии, которую Егорий Храбрый от змея спас. Лиза, в свою очередь, пускалась в длинные рассказы о милой, доброй Франции, где она жила с семи лет, об отце – генерале Шубине – и великодушном семействе д’Акевилей. О Жаке она молчала – слишком горько было вспоминать. Потом не выдержала и рассказала Пелагии, что есть у нее любимый человек, который сейчас далеко, во Франции, и, верно, никогда она его больше не увидит.

Вскоре Кирилл Григорьевич стал замечать, что в его племяннице произошла неуловимая перемена. Она не так уже рвалась на волю, реже вспоминала о Франции, зато не пропускала ни одной церковной службы, и к заутрене, и к вечерне ходила в надвратную церковь – тихо, степенно, в сопровождении келейницы.

Тогда Кирилл понял – больше медлить нельзя, нужно готовить побег племянницы. Если она останется в монастыре, то еще, чего доброго, истает, как свеча, во время церковной требы.

Граф постоянно думал о побеге Лизы, но не знал, как его осуществить. Игуменья, скрепя сердце согласившаяся на его визиты, в остальном строго выполняла предписания государыни Екатерины и не позволяла узнице и шагу ступить за церковные ворота. Разумовский мог проникнуть в монастырь только в одиночку, и короткие свидания с Лизой ничего не меняли – большую часть времени она проводила в обществе келейницы. Побег мог оказаться возможным только с молчаливого согласия игуменьи, и накануне пострига племянницы граф пришел просить именно об этом.

– О какой помощи вы говорите, батюшка Кирилл Григорьевич? – спросила игуменья.

– Помогите бежать Лизе! – воскликнул Разумовский и упал перед игуменьей на колени, прижался губами к ее длинным, словно выточенным резцом ваятеля, белым пальцам. – Умрет она здесь, не выдержит!

Игуменья не отстранилась, не подняла Разумовского с колен, а только сказала, глядя куда-то вдаль:

– Племянницу твою я, батюшка Кирилл Григорьевич, меньше твоего знаю, но одно скажу – покой ей нужен. Мир душевный, которого она сроду не знала. Металась только по свету без толку да других за собой тащила. И снова метаться будет, если душу здесь не успокоит.

– Истает она здесь. Как свеча сгорит, – ответил Разумовский, бросив на игуменью умоляющий, отчаянный взгляд.