Елена Раскина - Час Елизаветы

– Кто в духовниках у побродяжки? – спросила Екатерина.

– Митрополит Московский Платон, – ответил граф Григорий Александрович Потемкин.

– Много чести, – пожала плечами императрица. – Говорят, много знати московской в ее тайных друзьях ходит. В монастырь ее сослать дальний – и дело с концом. В Москве она мне опасна.

– Сия мера, государыня, еще больше внимания к Досифее привлечет, – ответил Потемкин. – Оставьте все как есть. Рассказывают мне, что она от дел мирских совсем далека стала – все молится да книги духовные читает. О престоле российском и думать забыла. Живет светло да тихо. Не враг она вам теперь.

– Не враг… – задумчиво произнесла Екатерина. – Бог с ней, несчастной. Пусть живет, как жила. Когда буду в Москве, навещу побродяжку. Интересно мне, как святыми становятся.

Екатерина сдержала свое обещание – через год после пострижения княжны Елизаветы, осенью 1776 года, она тайно приехала в Москву повидать узницу. Игуменья провела государыню в домик у восточной стены монастыря, где по-прежнему жила Досифея. Шел дождь, небо было серым и тусклым, но окна в комнатах у инокини были распахнуты настежь, а сама Досифея сидела у окна и тихо, еле слышно, читала молитву святому Ангелу Хранителю.

Досифея не сразу заметила императрицу, а та не решилась прервать молитву инокини. Когда обе женщины наконец-то взглянули друг другу в глаза, Екатерина с трудом узнала стоявшую перед ней особу. Перед ней была не авантюристка, истерически хохотавшая в Петропавловской крепости, а спокойная особа с таким глубоким, проникновенным взглядом голубых, как у матери, глаз, что Екатерина почувствовала к ней невольное уважение.

– Узнаешь ли ты меня? – спросила Екатерина.

– Узнаю, ваше императорское величество, – спокойно и ровно, без тени страха и удивления, ответила узница.

– Вот приехала повидать тебя, – сказала императрица, – хочу узнать, как святыми становятся.

– Не святая я, – ответила Досифея, – грешница, как и другие.

– Тогда почему тебя святой называют? – Екатерина окинула быстрым взглядом крохотную комнатку узницы. Заметила и узкую жесткую постель, и икону «Иисус в темнице» – все было бедным и жалким, как и полагалось узнице.

– Не знаю, государыня, – Досифея искренне удивилась. – Я родовой грех отмаливаю, а более мне ничего не известно.

– Что за грех такой? – спросила она.

– Деда, Петра Алексеевича, да матушки, Елизаветы Петровны, – так же спокойно и, казалось, безучастно ответила Досифея, и Екатерине вдруг захотелось уколоть ее, да побольнее.

– А о любовнике своем французском вспоминаешь? – как бы невзначай спросила императрица. – Говорят, он женился, а жена ему сына родила.

Екатерина ничего не знала о Жаке д’Акевиле, но ей хотелось нарушить невозмутимое спокойствие узницы и уверить ее в необыкновенном счастье былого друга.

– Грешно лгать, государыня, – ответила Досифея. – Как брат он мне теперь. Один живет. Отца вот только похоронил. Об этом я наверняка знаю.

– Откуда? – раздраженно спросила Екатерина. – Граф Разумовский нашептал?

– Сон я видела, – ответила Досифея. – И душой чувствую.

– А если я твоему любовнику приехать к тебе разрешу, – усмехнулась императрица, – сбежишь с ним?

– Нет, – ровный, бесстрастный голос инокини ни на минуту не задрожал от волнения. – Он со мной долго шел, а теперь один идти будет.

– Так что же ты, Елизавета, – Екатерина впервые назвала узницу ее настоящим именем, – в мир вернуться не хочешь? Даже если я разрешу?

– Не искушайте меня, государыня, – на лице Досифеи появилась удивившая Екатерину светлая улыбка, – зря время не тратьте. Здесь я останусь.

– И меня, мучительницу твою, простишь? – спросила напоследок императрица.

– Прощу, ваше императорское величество, – без тени ненависти или злобы ответила Досифея, – вы меня на муки осудили, но не ваша в том вина. Вы на престол российский взошли, и вам его тяжесть в сердце нести. Матушка Елизавета Петровна Ивана Антоновича в крепости держала, вы меня в монастырь отвезти велели. Но круг этот страшный замкнуть надобно. Вот я и замкнула. Молитвой. Нет иного пути у Господа. Прощайте, ваше императорское величество. Недосуг мне сейчас. Одну меня оставьте.

Екатерина, не сказав ни слова, вышла, и только на обратном пути, в карете, осознала случившееся.

«Неужели и правда, – думала императрица, – родовой грех эта несчастная отмаливает? Нет, суеверия, русская мнительность, быть того не может! А если и вправду – святая она, как в Москве говорят? Тогда мне впору каяться, а ей – Бог в помощь… Впрочем, в этой стране все возможно, и святых не отличишь от безумцев. Покойная императрица была до ужаса суеверна, и дочь – вся в нее. Дочь?! Неужели я и сама поверила россказням итальянской побродяжки? Молится ангелу-хранителю, но ангел-хранитель не уберег ее от монастыря! На свободу не хочет, говорит, что счастлива. И этим людям я пытаюсь привить дух философии, высокие истины просвещенной Европы! Послушал бы мой друг Дидро бред этой московской юродивой…»

Екатерина еще долго не могла прийти в себя и обрести душевное равновесие. Оно вернулось к ней только в Петербурге, когда странная, безумная особа из Ивановского монастыря стерлась из памяти императрицы, уступив свое место иным делам и заботам. Императрица постаралась забыть Досифею и преуспела в этом. Только два человека на протяжении долгих лет сохраняли память о той, что звалась некогда великой княжной Елизаветой – бывший гетман граф Разумовский, по-прежнему навещавший Досифею, и французский дворянин Жак д’Акевиль, которому после смерти государыни Екатерины Алексеевны наконец-то разрешили пересечь границу Российской империи…

Жак д’Акевиль ни на минуту не забывал о Лизе. Жак вернулся в родовое гнездо, похоронил отца, но ни на дипломатическое, ни на военное поприще так и не вступил и жил медведем, как уверяли соседи-дворянчики. Соседки, впрочем, думали иначе и сочли бы Жака очаровательным, если бы не русская красавица, с которой он, по слухам, был некогда близок и которую то и дело звал во сне.

Все эти годы д’Акевиль предпринимал отчаянные, безумные попытки вернуться в Россию и увидеть Лизу. Дальше русской границы его не пускали, и каждый раз бывший возлюбленный великой княжны Елизаветы вдребезги напивался в приграничном трактире какого-нибудь польского городка и проклинал императрицу Екатерину. Одно утешало Жака – время от времени он получал письма от графа Разумовского: витиеватые и запутанные, но вскоре д’Акевиль научился нелегкому искусству читать между строк. Вернее, читала его душа, и глаза едва поспевали за нею.

Граф Разумовский писал, что Лиза жива, но Екатерина заточила ее в московский Ивановский монастырь, где бедняжка должна будет принять постриг. Из дальнейших неясных и сбивчивых фраз д’Акевиль понял, что граф хочет вызволить племянницу, но ему это никак не удается. А потом русская путешественница из тайных друзей бывшего гетмана передала ему записочку от самой Лизы, окончательно смутившую д’Акевиля….