Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

Вечером, возвратясь домой, Аксиотис застал Мишу за греческим сочинением, которое он тщательно переписывал для экзамена. Экзамены должны были начаться 11 января; до них оставалось, следовательно, ровно две недели.

— Знаешь ли, Голицын? — сказал Аксиотис. — Мы, то есть Расин и я, кажется, помирили тебя с Севенаром. Он уже не будет ставить тебе единиц и двоек.

— Он уже давно смилостивился: тройку вывел мне за ноябрь и декабрь, — отвечал Миша, бережно укладывая свою работу в ящик письменного стола, — этой тройке-то я и обязан, что обошёл Расина...

На следующее утро Миша получил от Севенара секретную записку, приглашающую его навестить его, если можно, утром, до десяти часов. Время было вакационное, и Миша, сказав товарищам, что идёт погулять, отправился на свидание, очень заинтригованный тем, что может сказать ему профессор географии по секрету.

— Мне хотелось, — сказал Севенар Мише, — во-первых, поблагодарить вас за милые попечения ваши о поднесённой мне табакерке, мой молодой князь, а во-вторых, я должен спросить вас, каким образом у вас очутилась средним баллом тройка по географии.

— Право, не знаю, господин профессор, я думал, что это вы...

— Посмотрите-ка на меня.

Миша взглянул прямым, светлым взглядом своим прямо в глаза профессора.

— Я думал, что это вы, — повторил Миша, — иначе я не посмел бы перед самым экзаменом вырезать моё имя на вашей табакерке. Я бы побоялся, как бы товарищи не подумали, что я заискиваю, да и вы сами могли бы подумать, господин профессор...

— Удивляюсь, — сказал Севенар, — но вместе с тем и радуюсь... по моему черновому списку выходит... но это всё равно. Я вижу, что вы добрый и честный молодой человек... Скажите мне по секрету, с чего взял господин Мира, что вы называете ослами всех учителей географии?

— Неужели Педрилло... Мира?..

— Я этому уже не верю, — поспешил прибавить профессор, — вчера господа Расин и Аксиотис рассказали мне всё, как было. Знаете ли, что вы имеете в них очень усердных адвокатов? И это делает вам честь: если студенты так горячо вступаются за своего отсутствующего товарища, да ещё за товарища, севшего им на голову, то значит, что он хороший товарищ. А господина Мира остерегайтесь: много встретите вы на своём веку друзей, подобных ему.

— Я его остерегаюсь, господин профессор...

— Вы всё больше и больше отличаетесь, господин Мира, — сказал по-итальянски Миша, возвратясь домой, — пожалуйста, не вывёртывайтесь; Севенар мне всё рассказал.

— Время оправдает меня, — отвечал Педрилло, кладя на стол скрипку, на которой играл перед приходом Миши, — все нападают на меня, и даже ты, а я, право, не имел дурного намерения: так, с языка сорвалось... я только и сказал Севенару, что метода твоей матери отвратила тебя от географии, а из этого вы все: и Севенар , и Рачинэ заключили Бог знает что. Клянусь...

— Надоел со своей итальянщиной, Мира, — прервал его Аксиотис, — ты мне мешаешь и ведь всё врёшь. Не понимаю, что говоришь, а слышу, что врёшь! Уж лучше продолжай пилить на своей скрипке!.. Посмотрите-ка, господа, что я приготовил вместо сочинения для экзамена: разве Расин, Миша и Педрилло подошли к столу, на котором лежала работа Аксиотиса.

— Отлично, — сказал Расин, — что это за старик?

— Это Ментор — учитель Телемака; разве ты не узнаешь его по его учёному виду и по его Минервину парику?

— Да зачем тебе этот Ментор? — спросил Миша. — И без него вся Сорбонна знает, что ты первый каллиграф в мире; что тебе за охота даром время тратить? Ведь экзамена по каллиграфии не будет.

— Говорят тебе, что я это для экзамена по греческому приготовил. Для нашего почтенного ментора Ренодо.

— Неужели это сделано с одного почерка? — спросил Педрилло.

— Ну нет. С одного почерка так не начертишь; а похоже на нашего всеученейшего аббата?

— Немножко похоже, — сказал Миша, — смотри, как бы он не обиделся.

— Пускай себе, вперёд не стращай, что поставит мне единицу на экзамене.

— Скажи, пожалуйста, Аксиотис, — продолжал Миша, — отчего, зная так хорошо греческий язык, ты не хочешь выказать своё знание аббату? С тех пор как я занимаюсь с тобой, моих сочинений узнать нельзя; сам аббат говорит...

— Много ваш аббат понимает!

— Неужели ты думаешь, что лучше его знаешь по-гречески? Да хоть бы и лучше: всё-таки незачем дразнить его; не за что ему досаждать; ты сам говоришь: он человек добрый, потешь его, сделай ему какой-нибудь парафразис вместо этого Ментора.

— Перейду в риторику , — отвечал Аксиотис, — и он увидит, знаю ли я по-гречески; недолго ждать ему, а покуда пусть ставит мне единицы. Разве ты не понимаешь, что этими единицами я его не дразнил, а тешил. «Вот, мол, какой я эллинист, — думал он, — даже настоящему греку ставлю единицы !» А о том он будто и думать позабыл, что сам же избавил меня от греческого языка и велел мне хорошенько заняться математикой и латынью.

— Ну, а когда перейдёшь в риторику , будешь ты писать сочинения по Гомеру или опять только мои поправлять будешь?

— Ни своих делать, ни твоих поправлять не буду: твои и так нравятся аббату; в последнем твоём сочинении я не сделал ни одной поправки: аббат сделал было две, да некстати: потом одумался и оставил по-твоему; а по-настоящему всё — от первой до последней строчки — перемарать следовало... Вглядись-ка хорошенько в Ментора: прочти абрис.

Миша, прищурившись над чертежом, вслух прочёл греческие гекзаметры, очерчивавшие абрис. Передаём их в переводе на русские гекзаметры:

— Славные стихи! — сказал Педрилло. — Дай мне списать их, Аксиотис.

— Зачем тебе они? Хочешь ментору их показать, что ли?

— За кого ты меня принимаешь?

— Уж я знаю за кого: за студента, нуждающегося в протекции профессоров... На, срисовывай моего Ментора, только осторожнее, не замарай мне его. Он и без тебя завтра же будет иметь честь насолить нашему учёнейшему аббату.

«Смотри, как бы он не имел чести насолить тебе самому, Фемистокл проклятый», — подумал Педрилло, и, уложив свою скрипку в ящик, он принялся калькировать работу Аксиотиса.

Получив, в сложности из всех предметов, одним баллом меньше Расина и имея перед собой экзамен по греческому языку, который, — он знал это, — должен дать ему два или три балла больше, чем Расину, Миша с нетерпением ожидал 20 января — дня, назначенного для этого экзамена. Ко дню этому готовился особенно торжественный акт, на котором обещали присутствовать все лучшие эллинисты Парижа: Арно, Расин, Буало и много других. Расин и Буало присутствовали, впрочем, и на предыдущих экзаменах: первый — из участия к сыну; второй — из участия к другу.