Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

Дня три после последней размолвки, происшедшей между Мишей и Педрилло из-за профессора географии, товарищи Педрилло начали замечать, что он что-то особенно сдружился с маленьким Акоста, которого, — читатель вряд ли помнит это, — Ренодо при поступлении Педрилло в пансион, в угождение его дяде, перевёл из комнаты Расина и Миши на другую половину.

— Что тебе за охота связываться с этим десятилетним парнишкой? — спросил как-то Аксиотис у Педрилло.

— Что ж делать! — отвечал Педрилло. — Вы не удостаиваете меня вашей дружбы. Расин едва говорит со мной; Голицын совсем не говорит; а у меня сердце нежное. Я не могу жить без дружбы и привязался к этому мальчику. К тому же я даю ему уроки итальянского языка.

— Да ведь он и без тебя знает по-итальянски — отец его был испанец, а испанский язык и итальянский одно и то же.

— Правду говорит аббат, что ты обо всём судишь и ничего не понимаешь, Аксиотис. Ведь я не берусь судить, похож ли афинский диалект на эпирский или похож ли русский на калмыцкий. Во-первых, Акоста не испанец, а португалец; во-вторых, он христианин; он дворянин. Отец его был банкиром короля дон Педро II; в-третьих, даже между итальянскими диалектами есть большая разница, а ты решил, что испанский и итальянский одно и то же. Португальский же язык не похож ни на испанский, ни на итальянский, например.

Аксиотис громко зевнул.

— Очень приятно узнать! — сказал он. — Но довольно с меня примеров; я тебе на слово верю... Ну что ж, твой лузитанский аристократик хорошо учится?

— Недурно, у него мало способностей, но он очень старателен, и мы уже начинаем немножко понимать друг друга...

Вскоре они так хорошо стали понимать друг друга, что сделались неразлучны. Педрилло стращал даже товарищей, что попросит Ренодо перевести его на другую половину, а им дать другого товарища, который бы пришёлся больше по сердцу; но сам же Миша отговорил его от этого.

— На днях должен быть ваш дядя, — сказал Миша, — он удивится, что мы живём врозь, и тогда трудно будет не рассказать ему причины нашей ссоры; а я думаю, вам одинаково неприятно было бы, чтоб он узнал историю о Севенаре, как и ту историю...

Педрилло прикусил язык и перестал говорить о переходе на половину Акоста.

Между тем следствие об украденных у Миши книгах проводилось с деятельностью и таинственностью, свойственными духовенству римско-католического ведомства: ни допросов воспитанникам, ни переписки с полицией, ни публикации в газетах не было и в помине, так что воспитанники, не замечая даже особенно строгого за собой надзора, думали, что; пополнив за свой счёт украденные книги, сорбоннское начальство, для охранения чести Сорбонны, приказало оставить это дело без последствий.

Но накануне дня, назначенного для экзамена по греческому, Дюбуа сообщил по секрету аббату Ренодо, что отец Иероним, казначей Сорбонны, уже давно напал на следы украденных книг: что два дня тому назад он видел их своими глазами в лавке букиниста Дюваля, против кофейной Прокопа, и что, кроме одного экземпляра Горация и двух экземпляров геометрии Декарта, все пропавшие книги целы, что на вопрос отца Иеронима, где Дюваль взял эти книги, он отвечал, что купил их у приезжавшего к нему в зелёном фиакре молодого человека, лет восемнадцати или девятнадцати, очень красивого брюнета, иностранца, плохо говорящего по-французски и назвавшего себя Альфредом Распаром, студентом, окончившим курс наук в Гренобльском высшем училище.

«Уж не Аксиотис ли? — подумал Ренодо. — Да нет. Он, правда, ленив, иногда и груб, но он не похож на вора... Может быть, Мира? Ещё меньше, за этого можно руку в огонь. А кроме этих двух иностранцев, подходящих под приметы Дюваля, во всей Сорбонне нет. Должно быть, подослали какого-нибудь продавца со стороны...»

— Что ж сделал отец Иероним? — спросил аббат у Дюбуа.

— Он заплатил Дювалю за все книги и велел отложить их в сторону.

— А господин инспектор знает, что книги нашлись?

— Знает. Он-то и приказал мне попросить вашего совета и вашего содействия в этом прискорбном деле.

Действительно, инспектор, боясь огорчить Арно и видя, что сообщённые букинистом приметы подходят больше всего к студентам, воспитывающимся в его пансионе, попросил Дюбуа переговорить как можно деликатнее с Ренодо и в тот же день принести ему ответ аббата.

— Послезавтра я к услугам господина инспектора, — сказал аббат, — поставлю себя в полное его распоряжение, а теперь, — уверяю вас, — как ни важно для всех нас это дело, мне невозможно заняться им: завтра на моём экзамене будут все парижские знаменитости, и господин инспектор поймёт, сколько у меня забот накануне такого торжества.

— Господин инспектор предвидел этот ответ, господин аббат, и приказал мне — в случае если его предвидение оправдается, — отправиться прямо от вас к букинисту Дювалю, при себе запечатать книги и ждать дальнейшего вашего распоряжения.

— Поблагодарите от меня господина инспектора, господина Дюбуа и потрудитесь сказать, что я сейчас же бы поехал лично поблагодарить его, но что я чрезвычайно занят. Кроме обычных приготовлений к акту, я должен прочесть на нём, почти наизусть, бой Ахиллеса с Гектором, а вы знаете, как трудно читать гекзаметры.

— Для меня действительно очень трудно, господин аббат, — с улыбкой отвечал Дюбуа, — я ни слова не знаю по-гречески.

На другой день, отправляясь вместе с неразлучным учеником своим на акт, Педрилло вдруг спросил у Акоста:

— Ведь ты жидёнок, Джованни?

— Что это вы, господин Мира? Я католик.

— Отчего ж ты покраснел? Значит, жидёнок; может быть, тебя и окрестили, но всё равно твой отец был еврей, а это здесь строго запрещено.

— Да чем же я виноват, господин Мира?

— Это не моё дело; а вот нынче на акте я во всеуслышание скажу, что ты еврейского происхождения, а там разберут, виноват ли ты или нет, и засадят тебя в тюрьму.

— За что же, господин Мира? Что я вам сделал?

— За то, что не скрытничай вперёд. Как ты смел не признаться мне, что ты жидёнок? Вот теперь и зададут тебе, и поделом! Одного стыда-то будет сколько: весь Париж соберётся на акт.

— Пожалуйста, не говорите, господин Мира, я для вас всё, что хотите, сделаю.

Педрилло подумал.

— Ну хорошо, — сказал он, — так и быть! Я этого, пожалуй, не скажу, но — услуга за услугу, — ты знаешь Буало, этого невысокого старика, что с отцом Расина на наши экзамены ездит?

— Знаю, господин Мира, он в таком же седом парике, как наш аббат.

— Да, но они все в напудренных париках, по одному парику не узнаешь его, а ты следи за ним у подъезда, он всегда приезжает вместе со стариком Расином.

— Что ж дальше, господин Мира?

— Вот что, как только мы войдём в актовую залу, — ты в правую дверь, а я в левую, как будто мы пришли врозь, — я подсяду к Аксиотису и покажу ему вот эту или какую-нибудь другую картинку; он тут же спрячет её в карман. Потом я разговорюсь с ним о разных разностях, а ты незаметным образом вытащи картинку из его кармана.