Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

— Готов сделать всё, что вы прикажете, господин аббат.

— .Вот «Илиада». Прочтите нам то место, которое я сейчас читал... Но, может быть, господину Буало некогда слушать, он спешит ко двору?

— Для этого можно и ко двору опоздать, — сказал Буало.

— Если так, то начинайте, господин Аксиотис.

Аксиотис начал.

Первые стихи, первые слова Гектора Ахиллесу произнесены были плавно, чётко, даже грозно: в них слышалась какая-то смесь необузданной гордости с долгой нерешительностью, в которой находился Гектор перед тем, как сойтись с Ахиллесом. На пятом стихе Аксиотис бросил, — не положил, а бросил, — «Илиаду» на стол и продолжал наизусть, всё больше и больше воодушевляясь.

То место, где Гектор берёт весь Олимп в свидетели, что если он одолеет своего врага, то не будет ругаться над его телом, а отдаст его грекам, выразилось Аксиотисом смесью строгой набожности со страхом произносимой им торжественной клятвы и с неуверенностью в победе.

прибавляет Гектор, употребляя на эту просьбу одно только полустишие, как будто он прибавляет это вскользь, как будто он очень мало дорожит обрядом погребения своего тела. Гектор знает непреклонный характер своего противника, знает и жажду мести, пылающую в Ахиллесе за смерть Патрокла, и незаметным обманом он хочет выманить у Ахиллеса столь важную для Андромахи, для Гекубы, для Приама и для всех троянцев клятву.

Грозно отвечает Ахиллес врагу ненавистному. «Не мне предлагай договоры, — говорит он, — волки и овцы не делают между собою договоров». И в ответе этом не только слышится, но даже видится вся ярость греческого героя...

И правда, дивные есть стихи в «Илиаде», если их читает природный грек. Не могут не нравиться они даже плохо знающему греческий язык. Даже совсем незнающему его они должны понравиться, лишь бы тот, кто слушает, мог в переводе следить за тем, кто читает подлинник. Ни один язык в мире, кроме еврейского и, может быть, славянского с его разветвившимися на полсвета наречиями, не способен так, как греческий, в одно и то же время описывать и рисовать: описывать картинами и рисовать звуками; ни на каком языке риторическая фигура звукоподражание не употребляется с таким успехом, как на греческом, да ещё под пером Гомера: начинается сражение в «Илиаде», и вы не только видите картину этого сражения, — вы слышите, как скачет конница, как происходит стычка на саблях...

С немым восторгом слушали все Аксиотиса. По прочтении боя Ахиллеса с Гектором Ренодо попросил прочесть плач Андромахи; потом — посещение Приама, сопровождаемого Гермесом, в стан Ахиллеса. Кончилось тем, что Буало опоздал в Лувр на целый час, а Расин в него совсем не попал. Привезя своего сына домой и прельстившись вкусным паром, приветливо выбивавшимся из только что поспевшей похлёбки, проголодавшийся великий поэт предпочёл удовольствие отобедать в мещанском своём семействе чести смотреть, как великий король изволит кушать со своими принцами крови. Это случилось с Людовиком XIV в первый, коль не в единственный, раз во всё продолжительное его царствование.

— Скажите, пожалуйста, господин Аксиотис, видите ли, я уже не произношу Аксиотис, — сказал Ренодо по отъезде всех гостей, — зачем вы так долго прикидывались, что не знаете древнего греческого языка?

— Я не прикидывался, что не знаю его, господин аббат, — отвечал Аксиотис, — я, напротив того, говорил вам, что я в нём сильнее всех моих товарищей. Раз — к слову как-то пришлось — я начал приводить вам один пример в доказательство того, что Гомера нельзя перевести в стихах с успехом; вы рассердились и, не слушая моих доказательств...

— Поставил вам единицу, это я помню. Вам бы вместо всяких доказательств прочесть хоть десять стихов из «Илиады», и я сейчас увидел бы, как теперь вижу, что не мне вас учить по-гречески... Отчего же вы скрытничали?

— Оттого, — отвечал Аксиотис со слезами в голосе, — оттого, что мой бедный отец, за день до своей смерти, велел мне бросить классицизм. «Это было хорошо, когда ты был богатым наследником, — сказал он, — теперь у тебя нет ровно ничего. Тебе надо учиться ремеслу, которое дало бы тебе пропитание; брось Гомера и сделайся столяром или плотником...» Разумеется, поступая в Сорбонну, я знал, что мне невозможно будет исполнить заповедь моего отца, но мне хотелось сохранить её хоть в течение года...

— Отчего ж вы нынче её нарушили?

— Оттого, господин аббат, что перед тем я обещал вам исполнять всё, что вы прикажете, и... потом... я очень люблю Гомера...

— Ещё бы вам не любить его! Я от него с детства был без ума, а теперь, прослушав ваше чтение, и подавно! Когда минет год вашему зароку, обещайте, что вы будете приходить читать ко мне по вечерам.

— Для этого мне незачем даже ожидать окончания года, господин аббат. Первый шаг сделан. Да и то сказать, ведь я поступил в Сорбонну не против желания моего отца...

— Конечно, он сам писал о вас господину Лавуазье, а то, что он говорил вам о плотничестве, было сказано под впечатлением постигшего его удара, в такую минуту, когда человек не обдумывает того, что говорит... Переменим разговор, мой друг, — прибавил Ренодо, видя, что разговор о покойном Аксиотисе пробудил в его сыне горькие воспоминания, — знаете ли вы, как ваш единоверец нынче отличился? Вот те и первый эллинист!

— Знаю, господин аббат, я видел, как он работал над своим сочинением, как он постепенно портил его; только мне кажется, что он пересолил.

— Как пересолил? Что вы хотите сказать? Теперь мне ясно, что прежде вы делали за него уроки; отчего ж и нынче он не попросил вас помочь ему?

— Да уверяю же вас, господин аббат, что он лучше моего делает сочинения: у него к ним большой навык, а у меня ровно никакого. Прежде я, правда, поправлял ему иные орфографические и синтаксические ошибки, но теперь он уже их не делает, а если делает, так нарочно, как, например, нынче... Ну, уж я начал выдавать вам его, так выдам совсем. Я сам отгадал его тайну и не только имею право, но даже считаю долгом сообщить её вам.

— Говорите, господин Аксиотис.

— Недели три тому назад, возвратясь с Расином и Мира с юбилея господина Севенара, мы застали Голицына переписывающим своё сочинение, которое при входе нашем он спрятал в стол. На другой день утром он пошёл к господину Севенару, Мира начал играть на скрипке, а я от скуки просмотрел сочинение Голицына и нашёл в нём какую-то ошибку. По возвращении Голицына я указал ему на эту ошибку; он тут же подскоблил её и написал то, что следовало. «Я непременно хочу, чтобы по греческому и по латинскому аббат поставил мне по шести, — сказал он, — из прочих предметов хоть по четвёрке получу, так не беда».