Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

Начались экзамены. Из латинского вы поставили ему шесть, наравне с Расином, и Голицын очень гордился этим; из французского языка он, разумеется, тоже меньше шести получить не мог; из математики профессор его почти не спрашивал и поставил ему шесть, основываясь на годичном его балле. Расин же по математике получил всего пять. На экзаменах по ботанике и зоологии Голицын сбивался на самых пустых вопросах: приписал, например, обезьян к толстокожим, а белок и зайцев — к двуутробным; но оба профессора так уверены в его знании, что, слегка подтрунив над его рассеянностью, всё-таки поставили ему по шести. Это его озадачило. Ему хотелось, чтоб у Расина было в сложности, по крайней мере тремя баллами, больше, чем у него. Он рассчитывал, что если вы нынче поставите Расину только тройку, то при равных баллах Расин, как учащийся лишнему предмету — богословию, всё-таки же сохранит своё первое место. После экзамена по истории, на котором они оба получили по шестёрке, вся надежда Голицына оставалась на Севенара: уж и врал же он зато Севенару, врал тем бессовестнее, что враньё его могло показаться правдоподобным: годичный балл у него был плохой, но Севенар вместо вполне заслуженной Голицыным единицы поставил ему четыре, и таким образом у Расина до нынешнего экзамена составилось всего одним баллом больше, чем у Голицына.

— Да почему вы знаете, что ему хотелось уступить первенство Расину? Ведь он не говорил с вами об этом?

— Не говорил, но догадаться было немудрено, и я догадался. Я следил за ним, видел, как перед каждым экзаменом он сличал баллы Расина со своими и отвечал, соображаясь с разницей между этими баллами; можно было заранее предсказать, как он будет отвечать на всяком экзамене. Получив шесть по зоологии, он чуть не плакал, а после экзамена по географии он совсем упал духом и с трудом мог скрыть своё негодование на Севенара... Наконец, нынче утром, — письменный стол Голицына был не заперт, — я полюбопытствовал взглянуть на его давно готовое сочинение, вместо одного я нашёл их девять или десять, и, сколько я мог судить по уцелевшим клочкам, одно другого хуже. Он — изволите ли видеть? — после всякой полученной им шестёрки переделывал своё сочинение; самый первый, разорванный на четыре куска, тоже лежал в столе... Я его подклеил и спрятал: вот он.

— Неужели всё это было так?.. Да, я теперь припоминаю: и принуждённо-шутливые его ответы мне, и притворно-холодный ответ его Расину-отцу. Какой, однако, удивительный мальчик, этот Голицын! Я ещё подобной дружбы между товарищами не встречал. Решиться на такое унижение при публике, да ещё при такой публике!.. А я предлагаю ему переэкзаменовку, о которой он и думать не хочет!.. Дайте-ка мне этот склеенный парафразис. Я его покажу и Арно, и Буало, и Расину... Он сделал мне сюрприз, — так и я же усюрприжу его!.. Только помогите мне: сделайте как-нибудь, чтоб до раздачи призов он думал, что Расин получил тройку. И Мира попросите не проболтаться.

— Не беспокойтесь, господин аббат, Мира ему ничего не скажет: они друг на друга дуются; и если только мне удастся помешать Голицыну ехать нынче к Расинам, то тайна сохранится легко: поведу его ужо в кофейную Прокопа и обыграю в бильярд.

— А за что Мира поссорился с Голицыным? Прежде они были так дружны.

— Так, из-за каких-то пустяков, господин аббат, не знаю наверное, но кажется, тут отчасти и мой Ментор причиной: Голицын советовал мне никому его не показывать, а Мира срисовал его... Да они уже и прежде за что-то не поладили.

— Кстати, господин Аксиотис, не в упрёк будет вам сказано, когда успели вы подкинуть вашего Ментора в шляпу господина Буало?

— А разве он был у него в шляпе, господин аббат? — Право, не понимаю, как он попал туда, я только в то время, как вы экзаменовали Бельгарда, и заметил, что Ментора у меня вытащили; он был вот в этом кармане.

Тут Аксиотис рассказал аббату, как он имел намерение лично поднести ему свой рисунок; как Миша взял с него слово этого не делать, как он, Аксиотис, подозревал Педрилло и как ошибся в этом подозрении.

— Когда я увидел Ментора в руках господина Буало, — прибавил Аксиотис, — то я очень пожалел, что не сжёг его перед экзаменом; и пожалел я об этом не оттого, что вы его увидите, господин аббат, а оттого, что вы можете подумать — как это и вышло, — что я подкинул его потихоньку.

Рассказ Аксиотиса дышал такой искренностью, что аббат ни на минуту не усомнился в ней.

— У нас в Сорбонне, — сказал он Аксиотису, — с некоторого времени завелись недобрые люди. Вот хоть бы и история с книгами Голицына; до сих пор не знаем, чьё это дело. Букинист называет какого-то бакалавра Гаспара.

— Гаспара? Альфреда? — спросил Аксиотис. — Маленького, рыженького, с веснушками на всём лице?..

— Нет, высокого брюнета. А разве вы знаете Альфреда Гаспара?

— Лично я его не знаю, но Голицын говорил, что года четыре тому назад к нему часто хаживал этот Гаспар со своим дядей, учителем фехтования.

— А-а-а! — прошептал Ренодо и простился с Аксиотисом, ещё раз поблагодарив его за доставленное ему и его гостям истинное наслаждение.

Как ни спешил Чальдини к торжественному акту, на который Ренодо приглашал его и особенным, собственноручным письмом, и собственноручными приписками в письмах Миши, он, однако, опоздал бы на целые сутки, если б, по случаю попавшего в шляпу Буало Ментора, главное торжество акта — раздача призов и пересадка , — не было отложено до следующего дня. Чальдини подъехал к пансиону в то время, как Ренодо отправлялся экзаменовать студентов, не успевших проэкзаменоваться накануне. Поговорив с аббатом минут пять или шесть, Чальдини с весёлым лицом вошёл к молодым людям. Миша первый увидал его и кинулся к нему навстречу. Педрилло при виде дяди слегка побледнел, но тоже засуетился и встретил его радостными восклицаниями. Аксиотис, которому Расин, переезжая после экзаменов к отцу, уступил свою кровать и поручил свой письменный стол, тоже обрадовался доктору Чальдини, хотя был знаком с ним только через письма Миши и Педрилло. Он подошёл к доктору и сам отрекомендовался как товарищ и друг Миши. Итальянец не без труда понял полугреческую и полуфранцузскую латынь Аксиотиса, однако, услыхав его имя, крепко пожал ему руку.

— Прошу вас, господа, — сказал Чальдини, обращаясь ко всем трём молодым людям вместе, — иначе как по-французски со мною не говорить: я хочу усовершенствоваться в этом языке, которому учусь уже пять месяцев. Видите, для пяти месяцев я сделал порядочные успехи: мне надоело разъезжать по Парижу с переводчиками.

— В добрый час, — сказал Миша, — давно бы вам так. Я, с своей стороны, обещаю, что вы от меня не услышите ни одного слова иначе как по-французски.