Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

— Вуй, мадам, — отвечал Волконский, поднося колдунье ещё стаканчик джину.

— Радостно будет на душе у тебя в день свадьбы твоей, светлость: не то что у дочери моей, бесприданницы... Но не радостно будет на душе у друга твоего... Не говори ему этого. Что огорчать его прежде времени!

— Ну так дайте ему талисман от огорчения, — сказал Педрилло, — у вас, кажется, этого добра запас порядочный.

— Нет. Только один и остался. Да и тот мало кому люб будет, — отвечала цыганка, — вынимая из кошелька кусочек пергамента с еврейским девизом.

— Что здесь написано? — спросил Волконский, рассматривая талисман.

— Это по-еврейски; я читать по-еврейски не умею, — сказала старуха. — Действие талисмана мне известно, а прочесть, что на нём написано, — я не могу.

Все поочерёдно подержали талисман в руках, когда он дошёл до Акоста, то он, пристально вглядевшись в девиз, прочёл по складам:

— Ай да жидёнок! — вскрикнул Педрилло, — Ну не жидёнок ли ты после этого?

— Совсем нет, господин Мира, я католик, но в детстве меня учили по-еврейски; этот язык в Лиссабоне так же обязателен, как здесь латинский; он там считается классическим.

— Что ж значат эти томуси?

— Я вам не скажу, господин Мира. Вы обещали не обижать меня, а теперь опять начали...

— Полно, Джованни, — сказал Миша, — не сердись и переведи нам, что здесь написано. Не князь Волконский обижает тебя, а талисман принадлежит ему, а не Мира...

— А подарит мне князь что-нибудь, если я переведу?

— Вот тебе десять франков на конфеты, — сказал Миша, — переводи скорее.

— Тут большого смысла нет, — отвечал Акоста, укладывая в карман две полученные им монеты, — «томуси ой омус» значит «умри или умру».

— Так и должно быть, — сказала цыганка, — скажи своему другу, светлость, что если хоть на минуту приколоть кому-нибудь этот кружочек и потом сжечь его на восковой свече, то оба они, то есть и тот, кому будет приколат талисман, и тот, кто его приколет, через семь часов захворают, а один из них через семь месяцев с семью неделями умрёт.

— Это своего рода поединок, — заметил Педрилло, — только на долгий срок.

— Что мне в этом талисмане! — сказал Волконский, когда Миша передал ему слова цыганки. — Я никому не желаю ни болезни, ни смерти; а себе — меньше, чем кому-нибудь. Твой талисман лучше, князь, давай меняться.

— Нет, не хочу, обидно будет, — смеясь, отвечал Миша, — мне твоего талисмана тоже не надо.

— Ну так я тебе его приколю, и нынче же ночью мы оба схватим по горячке... или погоди. Мы лучше вот как сделаем. Сыграем на наши талисманы в орлянку, а вот это пойдёт в придачу.

Волконский высыпал на стол горсть червонцев.

— Я обещал Аксиотису никогда не играть, — отвечал Миша, — но ты не сорбоннский товарищ, не Лемуан и не Ремон, с тобой можно, давай, пожалуй, сыграем... Сколько тут?

— Восемнадцать штук, — сказал Волконский, сосчитав червонцы.

— Это составляет одиннадцать луидоров... Вот они.

— Смотрите, как у цыганки глаза-то на золото разбежались! — сказал Педрилло. — Да и у Акоста тоже.

Волконский ссыпал и луидоры и червонцы в серебряный стакан, помешал их, опрокинул и, не приподнимая стакана, сказал:

— Отгадывай, князь, портреты — орёл, а написанное — решётка. Чего откроется больше на тарелке, так тот, кто отгадал, забирай всё: и луидоры, и червонцы, и оба талисмана... Ну!..

— Орёл! — крикнул Миша.

— Решётка! — крикнул Волконский и приподнял стакан.

Оказалось двадцать два орла и семь решёток.

— Счастлив ты в игре, князь Михайло, — сказал Волконский, — на, бери себе мой талисман. Я бы тебе его и даром отдал, а червонцев, признаюсь, мне жаль немножко. Давай ещё раз...

— Не жалей своих червонцев, князь, у тебя их много, а эти пойдут на доброе дело.

Сказав это, Миша тщательно завернул оба талисмана в бумажку, поблагодарил цыганку таким тоном, как будто он чрезвычайно дорожит её подарками, уложил их в карман, а тарелку с двадцатью девятью золотыми пододвинул старухе, смотревшей на неё, как заметил Педрилло, с большим подобострастием.

— Вот, — прибавил Миша, — мой соотечественник и я просим вас принять это на приданое вашей дочери.

Прежде чем Миша успел спохватиться, старуха поймала его руку и крепко поцеловала её несколько раз.

— Добрый ты человек, светлость, — сказала она, — добрее тебя я и не видывала. Бог свидетель, что я жизнью своей готова бы купить тебе счастье, но обманывать тебя за твоё добро не могу. Много горя, сиплость, увидишь ты в жизни своей. За всякий радостный денёк шила тишь семью днями тоски и скорбей невыносимых... Разве в глубокой, в самой глубокой старости успокоишься... Но это ещё далеко, да и не верно, коль пустишь в ход выигранный талисман; а скорби твои начнутся скоро. Они уже начались: ты пьёшь, светлость, ты пьёшь; ты пьёшь и слушаешь маскарадные песни, а целое семейство погружено в траур: друга твоего не стало.

— Меня знобит, — сказал Миша Волконскому.

— Это ничего, — отвечал Волконский, — выпей ещё джину. Как раз согреешься...

К столу с низким поклоном и со счётом на тарелке подошёл хозяин гостиницы и, получив от Педрилло уплату, шепнул ему:

— Там вас спрашивает какой-то господин Бельгард, офицер.

— А! Это брат нашего афинянина; зовите его сюда. Ай да колдунья. Правду напророчила. Будете сейчас пить с моряком. Я вас познакомлю, колдунья, с премилым молодым человеком, адъютантом графа Шато Рено.

— А ты, мальчишка, — сказала очень опьяневшая цыганка пристававшему к ней за объяснениями Акоста, — надоел ты мне с расспрашиваниями своими, — сказано тебе: береги серьгу, не то на кол попадёшь... Не но летам развращён ты, мальчишка. Кто так развратил тебя, пусть Бог того судит. Оба вы одного поля ягодки, и вас мне не жаль. Вот этих, добрых, мне жаль. Вы оба добрые, — прибавила она, обращаясь к Волконскому и к Мише, сидевшим направо от неё, — вас я люблю и жалею, а вы, — левые, туда вам и дорога!

— Она презабавная, — сказал Волконский, — подлейка ей ещё, князь.

— Куда ж дорога? — спросил Педрилло.

— Тебе предстоит блестящее поприще. Свадьба богатая, подарков столько, что не оберёшься; куча вельмож и денег и жена с золотыми рогами.

— Это глупо! — сказал Педрилло.

— А у моей жены будут золотые рога? — спросил Акоста.

— Ты тоже сделаешь блестящую карьеру. Такую же, как и он.

Прокоп опять подошёл к Педрилло:

— Господин Бельгард, — сказал он, — не может войти. Он говорит, что дело его очень спешное.

— Пусть погодит минут пять; я сейчас выйду к нему; я знаю его спешное дело: верно, дядюшка выхлопотал мне приглашение на вечер к графу... Скажите господину Бельгарду, что после одиннадцати бутылок ришбура на званые вечера не ездят, и... велите нам дать двенадцатую, господин Прокоп... Ну, спасибо вам, колдунья, — прибавил Педрилло по уходе Прокопа, — спасибо за предсказанную нам карьеру. Давно бы так! А этих двух светлостей вы так ничем и не порадуете?