Александра Щепкина - Волею императрицы

Общее желание сбылось с воцарением Елизаветы. Она, освободясь сама от угнетавшей её иноземной власти, желала видеть счастливым свой народ, который она любила.

К сожалению, вокруг императрицы не примирились враждующие партии; они стояли около неё с вечной заботой, как бы уничтожить друг друга, и с корыстным расчётом стремились только упрочить своё собственное положение, не разделяя её тёплых чувств к родному краю. Елизавете предстояло искать новых людей, воспитывать, готовить их, как делал её великий отец. На неё одну устремлены были общие надежды, и по воцарении её возвращены были все, сосланные Бироном, в числе их и старый сержант со своим братом. Об этой поре любил он вспоминать в своих рассказах, не забывая притом и пережитого горя.

Разговор их с Барановским в углу галереи окончился тем, что сержант выпил полную чарку за здравие Елизаветы. Старик охотно беседовал с молодыми, он смотрел на них как на будущее России.

— Вы учитесь, — говорил он Барановскому, — вы будете работать со временем! Бог даст больше таких людей, и много сделают они хорошего. Наше время было другое, — мы были люди тёмные. Нынче стали заботиться, чтобы больше разуму было на Руси, чтобы при случае умели помогать себе. Нынче и при дворе в люди выходят и подымаются не одни вельможи, а и простые люди; по разуму да по таланту. Может быть, и ты, Стефан, откроешь себе дорогу!

— Да… — ответил Барановский задумчиво, — только Бог знает ещё, куда поведёт эта дорога.

Пока Барановский проживал на хуторе Харитонова, он, сближаясь с хозяином, пользуясь его дружеским расположением, сближался и с дочерьми его; он старался угадать, для которой из них проживал здесь его учёный приятель Сильвестр. Он ещё не решил этого вопроса; легче было предположить, которая из них согласна была назваться его невестой; конечно, не Анна. Склонности Анны были довольно ясны.

Ей всего привлекательней казались рассказы Афимьи Тимофеевны о придворной жизни, о блеске старых царских палат и одеждах боярынь. Афимья Тимофеевна рассказывала ей о пирах, о золочёных каретах и о театральных представлениях во дворце царицы Анны Иоанновны, об её итальянских и немецких «комедиянтах», как она называла их труппы. Старая тётка любила представить в лицах и потехи, и забавы шутих: она напяливала на себя атласную юбку на фижмах, надевала высокую концеобразную шапку с развевавшимися на ней лентами и разыгрывала сцены между шутами и шутихами; она представляла, как эти шутки переходили вдруг в ссоры и драки, потом делала вид, что сама разгоняла толпу шутов и шутих плетью.

Старик сержант не любил этих представлений и теперь позволял их ради Барановского, которому хотелось всмотреться в живую страницу из тёмной жизни, недавно миновавшей.

Отец желал удалить такие сцены от дочерей. Но не так легко удавалось ему удалять Анну и от этих представлений, и от многих других суетных внушений Афимьи Тимофеевны. Трудно было предостеречь её от напеваний тётки о том, что лучше всех на свете жилось царским слугам; что нет лучшей доли, как пробраться в услужение при дворе и выйти замуж за знатного вельможу! Анна заслушивалась и мечтала о возможности такого плана.

— Тогда можно бы бросить хутор и не вспомнить о нём! — говорила Афимья Тимофеевна. — Наряжайся тогда в парчу и бархат и увешивай грудь золотыми ожерельями и жемчугом!

Такие внушения падали не на бесплодную почву. Анна уже старалась провести в свою жизнь хоть что-нибудь, напоминавшее такие мечты. Вместе с Афимьей Тимофеевной перерывала она все сундуки, где хранились богатые наряды: парчи и ковры, всё оставшееся наследство московских бабушек Петровского времени и времён Анны Иоанновны, — и выбирала всё, что могло годиться на украшение своей комнаты.

Когда Барановский считался уже близким знакомым в доме, старый хозяин проводил его по всему дому: через парадную гостиную с обветшалою теперь, когда-то богатою штофною мебелью, через диванную с сплошным диваном вокруг стен, очень низеньким и покрытым коврами, и даже через комнаты дочерей, чтобы показать всё своё жильё. Барановский, всегда пытливо во всё всматривавшийся, заметил резкую разницу в убранстве комнат обеих сестёр. В комнате Ольги, просторной и светлой, всё было чисто и просто. На окнах белые кисейные занавесы, длинное белое покрывало на постели и на подушках, в простенке зеркало, кой-где малороссийские вышитые рушники, в углу кипарисный шкаф с книгами, простые деревянные скамьи с сафьянными подушками у стен — всё очень просто. Не то было в комнате Анны. Там на тяжёлых креслах с высокими спинками виден был, хотя и полинялый, бархат; большой дубовый стол накрыт был персидским ковром; над кроватью висел тяжёлый штофный занавес с золотым кольцом у потолка. В шкафах, за стеклом, было много серебра, кубков, ковшей и чаш.

— Искусно свили вы своё гнёздышко и хороший матерьял выбрали! — сказал Барановский Анне, рассматривая всё в её комнате. — У сестры вашей комната не похожа на вашу.

— У меня сохраняются все наши старые вещи; сестра не хотела взять это на себя. Посмотрите: вот портреты русских царей, а вот портреты польских королевичей… — показывала Анна на большие портреты, висевшие в простенках в золочёных рамах. — Портреты эти достались нам ещё от прадедов наших.

— Вот такого бы королевича дождаться в женихи! — сказал Барановский, рассматривая портрет какого-то молодого польского королевича.

Анна спокойно улыбнулась, — может быть, Барановский угадал её мысли.

— Невозможного и желать не следует, — сказала она, помолчав с минуту.

— Да нельзя же вам, однако, выходить замуж за человека простого, как все люди! Не знатного, не богатого да, пожалуй, ещё не только не добравшегося до бригадирского чина, а и вовсе без чинов.

Анна опять улыбнулась и не вымолвила ни слова. Сильвестр подошёл к шкафчику с книгами в комнате Ольги и не слышал этих расспросов. Кончив осмотр дома, все сошли с галереи в сад, садом прошли в поле, где пшеница, наливаясь полными колосьями, вся наклонилась к земле. Обе сестры пошли рядом с Сильвестром, а Барановский следовал за ними, поодаль от них; Сильвестр говорил, что он не надышится этим целебным воздухом.

— Век прожил бы в деревне! Сколько бы время было здесь и читать, и написал бы много в тиши! — продолжал он.

— Для вас такая жизнь шла бы, вы не заметили бы одиночества за своими книгами, — сказала Анна, — а я бы желала жить между людьми! Только ради отца я согласилась жить здесь.

— Отец позволит тебе уехать, куда ты пожелаешь, — сказала Ольга, — ему довольно и того, что я останусь при нём.

— А вы не уедете от отца? — спросил Ольгу Сильвестр.

— Нет! Зачем уезжать, когда и здесь хорошо! — ответила она.