Александра Щепкина - Волею императрицы

Вино было принесено и откупорено, как требовал сержант.

— Наливайте рюмки и стаканы, — говорил он. — И вы, дочки, все пейте! За здоровье солнушка нашего, Елизаветы Петровны! Улетело наше горе, возблагодарим Господа!

Одушевление старого сержанта было так сильно, что слёзы показались на глазах и голос изменил ему. Он закрыл лицо обеими руками и пробыл так несколько мгновений, облокотясь на стол.

Барановский подлил в свою рюмку и, проговорив: «За здоровье Елизаветы!» — выпил её и брызнул вверх, к потолку, оставшиеся капли. Все были одушевлены и тронуты, как случалось везде, где речь заходила о воцарении Елизаветы, когда помнили ещё недавнее избавление от чужеземного гнёта.

Но вдруг послышались визг, крик и брань: слышался голос толстой карлицы и ещё чей-то бойкий голосок, отвечающий на брань. Дверь из сеней распахнулась, и карлица катила свою безобразную фигуру с быстрыми, странными речами.

— Пытать тебя, четвертовать, казнить надо! Если б да прежнее время! Довела бы тебя, воронёнка, до каторги! До ссылки, до пытки! — так кричала карлица, оборачиваясь к сеням, откуда слышался ответ:

— Вот понесла свою неоколёсную!

— Неоколёсную?.. Я б показала тебе, как на колёсах вертят, если бы было времечко блаженной памяти Екатерины Алексеевны или Анны Иоанновны! Я бы тебе нашла место, стоило бы слово сказать, утащила бы тебя, не спрашивая за что; а за то, что я знаю. И слово и дело!

— Что там случилось, Афимья? Чем тебя крестник прогневил, что впала ты опять в своё безобразное причитанье? — спросил хозяин, глядя на неё с недовольной миной, меж тем как дочери смеялись тихонько, прикрываясь платочками. Как видно было, это безобразное явленье, поразившее Барановского, для всех было делом привычным, не выходящим из обыденного порядка.

— Пытать баловня, проучить надо! Вырастет негодяем на виселицу. Собаку с цепи спустил, она мою китайскую гусыню с гнезда согнала и в огороде все лучшие гряды повытоптала! Запирается! Не он, видишь, сделал. В застенок бы тебя стащить, на дыбки, — признался бы, непутный! Жаль, не такая нам доля выпала.

— Уходи, Афимья, говорю, уходи! Избавь меня от хулы твоей безумной! Разум твой затмевается, одна ты хулишь при общей радости! — вскрикнул на карлицу хозяин и поднялся с места.

Сильвестр и дочери встали ему на помощь.

— Анна! Уведи тётку! — приказал старик.

— Тётушка! Нам пора в швейную, там ждали нас кроить; дело остановилось! Ольга! Проводи отца отдохнуть в его комнату. А вы, Сильвестр, ещё не видели вашего помещения? Да вели, Ольга, готовить всё к обеду на дворе, в беседке!

Раздав всем приказания, Анна, сильная и рослая, увела за собою тётку, как малого ребёнка, хотя та хотела ещё направиться к дверям сеней, чтобы докончить, как она говорила, то есть ещё покричать на своего крестника, мальчика лет семнадцати, находившегося в услужении в доме.

Таков сложился нрав у Афимьи Тимофеевны под влиянием разных раздражений в её жизни.

Все разошлись, и Сильвестр увёл Стефана к себе, в боковую пристройку дома.

— Ну, Сильвестр! — сказал Барановский, когда они остались одни. — Расскажите же мне, что за люди ваши хозяева? Особливо желал бы знать, откуда у них такая тётка; ведь вы мне никогда ничего не говорили о ней!

Но Сильвестр мало обращал внимания на карлицу и не мог рассказать своему приятелю ничего из того, что следует рассказать здесь о судьбе Афимьи Тимофеевны. Афимья Тимофеевна, как можно было узнать из слов её самой, принадлежала к людям очень старого времени. Она помнила последние годы царствования Петра I, пережила ещё несколько перемен в правлении и очень хорошо помнила время Анны Ивановны. Харитонову она была родственница очень далёкая, почти только носила одну с ним фамилию Харитоновых, а родилась и выросла в другой семье. Старая столица, Москва Петровского времени, была её родиной. Она помнила старые дворцы Кремля с их теремами и палатами, молельнями и сенями для прислуги. Знавала она и Немецкую слободу, слышала о пирах и маскарадах при Петре I. Отец её служил при Петре I, и она с детства жила в среде, где передавались устные рассказы очевидцев о стрелецких бунтах и о смиривших их казнях. Чего не наслушалась она! Первые понятия о жизни представились ей в виде вечной борьбы с врагами, которых следовало уничтожать всеми средствами, чтобы самим всплывать на поверхность. С летами она прислушивалась к рассказам о борьбе различных партий, видела, как возвышались в чинах и богатстве люди тех партий, которым удавалось взять перевес над другими. Наступило время, когда ей и самой пришлось проталкиваться между другими, с желаньем занять место повыше и получше. Про Афимью Тимофеевну нельзя было сказать, что её заботы начались, когда она выросла; наоборот, заботы её начались, когда в семье её уверились, что она никогда не вырастет и останется ростом не выше шести четвертей, при большой круглой голове. Когда ей минуло 16 лет, родители её, недовольные её неудачным сложением и некрасивым лицом в детстве, начали понемногу утешаться, заметив, что она урод и карлица. На этих двух недостатках они начали строить блестящие планы пристроить дочь в почётную должность шутихи при царских палатах. Когда они объяснили дочери, какую пользу она могла извлечь из своего уродства, они возбудили в ней довольство собою и даже гордость. С тех пор развивалось в Афимье Тимофеевне и её нравственное уродство. Её наряжали в пёстрые одежды, приучали к гримасам и ломанью; за неимением же лучшей среды для представлений приучали быть шутихой дома, в семье, и перед знакомыми. Её водили по улицам Москвы, чтобы обратить на неё внимание; показывали её в церквах; когда она была замечена, её приводили в богатые дома, где она привыкала забавлять всех своими шутками. Афимью Тимофеевну стали приглашать в дома приближённых ко двору, а родители просили меж тем провести её в число карлиц и шутих при дворе государыни Анны Иоанновны. С этой целью провели её сначала в Измайловский дворец, где жила вдовствующая царица Прасковья с меньшими царевнами, дочерьми её. Во дворец этот приглашали часто, для развлечения царевен, шутих и юродивых; и начиная с этого поприща можно было продвинуться и дальше. Афимья Тимофеевна допускалась в приёмные комнаты дворца и в комнаты царевен, чтобы разгонять их скуку. Она провела там много счастливых часов вместе с другими шутами и юродивыми, которые являлись туда грязными или полунагими, в одной сорочке, всё это согласно со взятыми на себя ролями. Афимья Тимофеевна отличалась от них щегольскими платьями или сарафанами русского покроя, что уже в то время относилось к маскарадным одеждам, с тех пор как высшие слои общества приняли иностранные одежды. Тут случилось ей встретить и привлечь на себя внимание государыни, её записали даже в число карлиц, готовых отправиться в Петербург. Но постигла её совершенная неудача: появилась карлица гораздо меньше и забавней её, и она получила полную отставку. Без особых средств к жизни, без ремесла, не учившись рукодельям, она осталась на мели. К счастью, родители пристроили её, наконец, в семейство дальних родственников, которые иначе взглянули на неё. Они давали Афимье Тимофеевне разные хозяйственные занятия, приучили её к делу; со временем она обратилась в хорошую ключницу и хозяйку и жила у родных в деревне. Когда сержант Харитонов овдовел после своей поздней женитьбы на вдове Ефимовской, карлица поступила в дом их, чтобы вести хозяйство. Но пролетевшие годы не могла утешить её в перенесённых неудачах. Она продолжала вести переписку с московскими родственниками, умоляя их пристроить её при новом дворе государыни. И когда после долгого молчания родственники отписали ей, наконец, что ни карлиц, ни шутов при новом дворе не держат, что должности эти упразднены навсегда, — она была поражена неожиданной для неё новостью. Такой непонятный для неё переворот в обычаях и нравах возмутил Афимью Тимофеевну более всех других новшеств и даже развил в ней желчную злобу к новому времени. Вот всё, что можно было узнать о прошлом Афимьи Тимофеевны.