Александра Щепкина - Волею императрицы

— Вы сейчас пойдёте к доктору? — спросил он его холодно, проходя по длинным коридорам и переходам, отделявшим комнату ректора от классов и рефектории.

— Я попрошу вас пройти теперь же, если вы свободны, — ласково отвечал Барановский, будто не замечая пренебрежения в голосе Сильвестра.

— Я должен выполнить, что приказано, — отвечал Сильвестр.

Приятели вышли вместе из двора академии, Сильвестр не мог говорить, потому что не мог совладать с негодованием на Барановского; он шёл за ним, опустив глаза, и не замечал, какими улицами шёл приятель. Рассеянно повернул он за ним в узкую улицу, шедшую немного под гору, и с удивленьем увидел, что оба они стояли у дверей жидовской корчмы, черноглазая пожилая еврейка приветливо отворяла им, приглашая войти.

— Куда вы это?.. — спросил Сильвестр приятеля.

— Я ничего не ел сегодня, — отвечал Барановский с притворною кротостью.

— Что ж вы не сказали этого прежде? — возразил Яницкий.

— Я вижу, вы осерчали? — извинялся Стефан. — Прошу вас, пройдите к доктору без меня, он вам открыто скажет всё обо мне, не стесняясь моим отсутствием. А я не могу идти дальше.

Сильвестр согласился поневоле, чтобы не спорить перед еврейкой, и поскорей удалиться от такой обстановки.

— Мы увидимся с вами сегодня в саду академии, — сказал он Барановскому, холодно взглянув на него.

— Хорошо. Я выйду в сад к вечеру, перед всенощной.

Яницкий удалился быстрыми шагами от возмутившей его корчмы, где Барановский собирался подкрепить свои силы. Он был действительно утомлён и голоден. Разговор с ректором очень волновал его; несмотря на отчаянную смелость, на него находил страх, и он ждал иногда, по едкому тону ректора, что конец будет не в его пользу и мог грозить ему исключением из академии. Но, высказываясь так открыто, Барановский руководился расчётом: никакие слухи, дошедшие до начальства, никакие россказни не могли уже повредить ему: сам всё слышал от него, мог сказать ректор.

Теперь, когда всё окончилось лучше, чем можно было ожидать, Барановский принялся за еду с усиленным аппетитом. Он давно имел привычку ходить в эту корчму. Кроме дешевизны она представляла ещё другое удобство: туда стекалось много народа из разных углов города и из пришельцев и прохожих, и можно было подчас услыхать там свежие новости из дальних концов Руси и Украины.

Корчма стояла на валу, подымавшемся вдоль улицы; правильнее будет сказать, что на валу был виден верхний этаж небольшого домика, а нижний помещался в земле, в глубине вала, служа фундаментом для верхнего и едва выглядывая из земли тремя маленькими окнами. Стены и пол корчмы помещались в глубине зелёного холма вала. Помещение это могло быть сыровато, но летом из него веяло прохладой, которая охватывала посетителя, когда он сходил вниз по четырём или пяти ступенькам лестницы, спускавшейся в просторную комнату корчмы. Комната была уставлена небольшими столами со скамьями около них. На столах были поставлены красивые чашки из гончарной глины, грязновато-белые тарелки из фаянса с синими пятнистыми узорами; из чашек пахло борщом с салом. У крайнего окна, налево от лестницы, шёл вдоль стены прилавок, заваленный хлебами, бубликами и пирогами. Направо от лестницы, за особым столиком, сидела пожилая еврейка, очень добродушная, и нередко можно было встретить тут же ручного ворона, сидевшего на её плече; они дружно делили пищу. Стефан часто садился подле неё — расспросить, что у них было нового, иногда толковал с ней о быте евреев, а иногда даже вступал в спор о их религии. Старая еврейка, говорившая на малорусском наречии, хвалила его молодой разум и в то же время доказывала ему, что каждый думает по-своему и что при всём его уме и науке можно и промах дать. «Ну поди себе, кушай!» — говорила она, чтобы кончить спор.

Случалось, что Барановский приходил в корчму еврейки и подолгу просиживал, всё молча, показывая вид, что очень занят завариванием чая, растиранием горчицы, или более получаса выбирая мелкие кости из рыбы, которую давали здесь в ухе; сам он меж тем чутко прислушивался к разнообразному говору, к областным наречиям плотников и других рабочих, приходивших издалека, и слушал их россказни. И в этот день, по уходе Яницкого, он заваривал себе чай и прислушивался к чистой великорусской речи, раздававшейся в одном из углов корчмы.

Разговор шёл об опасной дороге по муромским лесам; разговор вели плотники, только что кончившие свой путь сюда из Нижегородской губернии, они толковали с каменщиками, прибывшими из Владимира. Толковали о разбое по дорогам, повсюду распространившемся.

— И откуда ж они берутся? — спрашивал молодой малый с глупым видом, с выкаченными на лоб глазами, точно всегда ждавшими разрешенья какого-нибудь вопроса.

— Всё те же люди, — толковал приземистый, с широкими плечами старик с рыжеватой, с проседью бородой, — только они не в закон попали, ну и должны приматься, со зверями жить; они обозлились, одичали, кидаться стали. Ноне уж и военная команда их едва осилить может. Всюду военную команду посылают.

— Видали, — заговорили остальные крестьяне, — встречали эти команды по дороге.

— А разбойников встречали? — спрашивал робкий малый глупого вида, озираясь, будто трусил, что встретит разбойников даже здесь, в корчме.

— Стало меньше их. На Дон поплыли и по Волге. В Оренбурге велено им селиться, — отвечал старик.

— Вот и в час добрый, — заговорили за столом остальные рабочие, — может, и все туда подберутся.

— Чего лучше! Благодарение Господу и государыне то ж, дозволила им там оставаться, горемычным, одичавшим было совсем. Которые ещё бродят около своей стороны, те только жгут да грабят. Немало боярских усадьб пожгли, а где и самих помещиков до смерти позабивали.

— Что бы их подальше прогнать-то! — выразил своё желание трусливый малый, крестясь и озираясь.

— Чего их бояться… — послышался голос из среды рабочих. — Я сам с ними бегал, пока не помер мой помещик; после того я вернулся к его дочери, она ничего.

— Вправду бегал с ними? — спросил тот же боязливый малый.

— Больше некуда деваться было. Бродим, бывало, по лесу, ищем, не висит ли где-нибудь на сосне мешочек с хлебом; старухи, кои проходят по лесу, то для нас, несчастливых, хлеба оставляли на пищу.

— Что ж ты, парень, не одичал?.. — спрашивал молодой малый.

— Ты от него подальше, кто его знает, неравно укусит! — смеялись остальные крестьяне.

— Всего было, — заметил бегавший. — А которые пошли по оренбургским крепостям, из тех половину перебили, говорят, башкиры степные. Там, видно, люди-то есть ещё дичее наших беглых: казаки, киргизы, башкиры ходят по степи.

— Круто приходится! — отозвался ещё чей-то голос. — И устранить всего невозможно, знать! Там все края дальние, никому не ведомые; дома опять житьё не лучше подчас приходится, и бродят!