Грегор Самаров - При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Иван Иванович Шувалов, руководивший выходом артистов, заметил при начале второй сцены, что красавица Анна стоит одна между кулисами; в его глазах сверкнула радостная усмешка, и в тот момент, как влюблённая пара вышла на сцену, он быстро отступил в кулису.

По воле случая, который часто благоволит к человеку и дарит ему счастье, но зато и часто злобно играет людской судьбой, Брокдорф также очутился около той же кулисы. От него не укрылось, что обер-камергер так быстро и с таким восторженным взглядом последовал за молодой девушкой. Тихо и осторожно пройдя позади кулисы, он очутился под башенным окном, и теперь ничто не мешало ему слушать.

Когда Шувалов очутился возле Анны, она, улыбаясь, отодвинулась в сторону; но пространство между кулисами было так тесно, что обоим пришлось стоять, касаясь друг друга. Страсть в сердце Шувалова бушевала, кровь приливала к вискам, когда девушка, перегнувшись, выглядывала на сцену и почти прижималась к его груди.

— Как здесь чудно! — сказал он, наклоняясь к ней, так что его губы почти касались её кудрей. — Как чудно из этого скрытого уголка смотреть на игру там, на сцене, видеть, оставаясь невидимым для других, слышать, в то время как нас никто не слышит!

Горячее дыхание Шувалова скользило по лицу Анны. Она вздрогнула, поражённая странным тоном его сдавленного голоса, и, взглянув на него, испугалась странного блеска его глаз. Но тотчас же она снова улыбнулась и, смотря на вельможу спокойно и доверчиво, сказала:

— Да, ваше высокопревосходительство, здесь тихо и спокойно, и я предпочитаю смотреть на представление отсюда, а не из ярко освещённого зала, где всё больше рассматривают друг друга, чем актёров на сцене.

Считая, что этими небрежно брошенными словами она исчерпала предмет их мимолётного разговора, Анна снова наклонилась, чтобы видеть сцену, где как раз в эту минуту удивительно красивый кадет Бекетов, игравший роль юного влюблённого Хорева, схватил руку прелестной героини, чтобы пламенными словами победить её нерешительность и сомнения... Иван Иванович Шувалов также схватил руку Анны обеими руками и повлёк её дальше в кулисы, под самое окно бутафорской башни, и заговорил глухим, дрожащим голосом:

— Вот так и в жизни, Анна Михайловна: всё идёт по предназначенному пути, и тысячи глаз следят за каждым движением, за каждой переменой в лице, и чтобы защитить себя от завистливого и злобного света, должно носить каменную маску. О, как чудно было бы, если бы и в жизни нашёлся укромный уголок для тихого счастья! Как на этой сцене, — продолжал он, обжигая девушку дыханием, — я управляю действиями актёров, а они, облечённые мишурным блеском благородства и могущества, должны разыгрывать свои придворные роли сообразно с моими желаниями, по моей воле выходить на сцену, по моей воле покидать её... Но моя воля будет покорна одному взгляду моей чудной, моей очаровательной Анны, если она захочет последовать за мной в такое же укромное, скрытое убежище, как это, если она захочет склониться мне на грудь, как сегодня, — продолжал он, в страстном волнении ещё крепче прижимая Анну к себе, — и в сладком упоении вознаградить меня за всю ту муку, которой я должен платить там, в свете, за своё величие, за свой блеск.

Анна онемела; эти слова поразили её, как удар молнии, псе смешалось в её голове. Она ещё раз попыталась вырваться, но ужас сковал её, и она почти без чувств прислонилась к Шувалову.

— Ты поняла меня, милочка? — сказал он, обнимая плечи дрожащей девушки и властно глядя ей в лицо. — Твоё сердце почуяло огонь, который пылает в моём? Мы будем счастливы, будем смотреть на мирскую суету из милого нам уединения, и тогда достаточно будет одного взгляда дивных глазок, чтобы двигать фигуры этих марионеток.

— Ради Бога, ваше превосходительство! — воскликнула Анна, оправившись после минутного оцепенения. — Заклинаю вас, не говорите таких слов! Такие шутки... такие... прихоти... могут быть гибельными... И это не достойно и вас, и меня, — прибавила она, наконец выпрямившись.

— Это не прихоть, это не шутка, — возразил Шувалов, прижимаясь губами к её плечу, — это правда! Там, на сцене, изображают любовь — здесь пылает её истинный огонь... Это пламя даст нам невыразимое наслаждение! Подожди лишь немного...

Диалог на сцене кончился, и, прежде чем Анна успела вымолвить слово, Шувалов вышел из-за кулисы, успев, однако, ещё раз прижать девушку к своей груди. Его глаза сияли, лицо горело, но все приписали эти явные следы волнения восхищению, которое доставила ему прекрасная игра обоих участвовавших в предыдущей сцене актёров, так как он осыпал их, особенно кадета Бекетова, потоком восторженных похвал.

Анна осталась стоять в кулисе, с трудом стараясь собраться с мыслями.

Брокдорф выскользнул из-за кулисы так же тихо и неслышно, как пришёл, и смешался с толпой; и впервые с тех пор, как он стал появляться на репетициях, на его угрюмом лице заиграла довольная улыбка.

В ту минуту, как Шувалов, следуя за Анной, проникнул за последнюю кулису, великий князь скрылся в первой кулисе, где, к своему крайнему изумлению, столкнулся с Ядвигой Бирон, у которой также была маленькая роль в разыгрываемой пьесе, так как великая княгиня желала, чтобы все её дамы участвовали в сюрпризе, приготовляемом для государыни.

— Ах! — сказал равнодушным тоном Пётр Фёдорович. — Вы здесь? А я думал, что вы заняты на сцене. Посмотрите, что за красавец этот Бекетов и как чудесно они оба разыгрывают любовную сцену!

Увидя подходившего великого князя, Ядвига Бирон быстро опустила ресницы, чтобы скрыть радость. Её лицо так искренне выражало горе и страдание, а в голосе звенели слёзы, когда она сказала:

— Что мне до любовных сцен, которые разыгрываются на театральных подмостках? Сердце, испытавшее любовь и навсегда похоронившее её, уже разбито, что может оно при таком зрелище переживать?

Пётр Фёдорович с удивлением поднял на неё взгляд. Он слегка покраснел и сказал с участием:

— Так вы серьёзно любили? И ваша любовь разбита?

— Не будем говорить об этом! — с глубоким вздохом прервала Ядвига Бирон. — Тот, кому принадлежало моё сердце, играл им, не спрашивая, страдаю ли я от этого. Какое ему дело до бедного цветка, который только он и озарял лучами своих глаз! Пусть этот цветок вянет и сохнет!

Пётр Фёдорович взглянул на неё со всё возрастающим смущением. В нём заговорило его легко возбуждаемое тщеславие, и действительно красивое лицо Бирон, смягчённое притом правдивым выражением глубокого горя, показалось ему необыкновенно привлекательным.

— Вы говорите об игре? — повторил он. — Почему об игре? Если бы знать, — тихо прибавил он, — что игру примут всерьёз...

— Оставим это! — прервала Ядвига Бирон. — Что умерло, то погребено; одним разбитым сердцем больше или меньше — не всё ли равно? — Затем она, глядя на князя выразительно, продолжила;— Но что меня страшно возмущает и заставляет всю кровь кипеть во мне, — это то, что тот, который отвернулся от меня, осмеян и обманут там, где ищет любви и счастья, где надеется найти их... Между тем как я готова была отдать за него всю жизнь до последней капли крови!