Грегор Самаров - При дворе императрицы Елизаветы Петровны

— Осмеян? Обманут? — вспыхнув, воскликнул великий князь. — Что это значит? Объяснитесь!

— Объяснить? — с насмешливой улыбкой возразила Бирон, что ещё более раздражило его. — Всякие объяснения были бы излишни, если бы ваши глаза, ваше императорское высочество, не были ослеплены любовью и преклонением перед вашей супругой.

Она медленно отвела от великого князя свой взор, взглянула из глубины тёмной кулисы на освещённый зал и чуть заметным движением руки указала на то место, где стояло кресло великой княгини.

Следуя глазами за направлением её руки, Пётр Фёдорович вдруг побледнел и прислонился к кулисе, а лицо Ядвиги Бирон озарилось улыбкой, ясно выражавшей радость победы.

Пока все зрители смотрели на сцену, внимая словам страстной любви из уст Бекетова, передававшего их вполне правдиво и искренне, Сергей Салтыков склонился над креслом великой княгини, на спинку которого опирался рукой, и его пылающие взоры не отрывались от плеч и слегка наклонённой набок головки Екатерины; его губы тихо шевелились и, казалось, шептали такие же страстные, такие же жгучие слова, какие звучали со сцены. Хотя глаза великой княгини, влажные, сияющие внутренним огнём, были устремлены на сцену, всё-таки казалось, что она более внимает шёпоту Салтыкова, чем голосу Бекетова; один раз она взглянула на стоящего за её стулом камергера, и в её взгляде были и упрёк, и просьба; но он нагнулся к ней, быстро произнёс какое-то слово, — и она снова потупила свой взор и, слегка покраснев, стала опять слушать.

— Я был слеп! Я был дурак! — сказал Пётр Фёдорович, с жаром схватив Ядвигу Бирон за руку. — Я обманут, постыдно обманут! Как мог я доверять ей, тогда как она всегда, всегда была фальшива! О, её сердце черно, как сам ад! Кружит голову, и кому же! Салтыкову, моему другу!..

Ядвига Бирон, повернув голову и снова подняв на него свой взор, сказала:

— И ради этого вы, ваше императорское высочество, пренебрегли сердцем, которое бьётся только для вас.

— Я был безумцем... я был ослеплён, — сказал Пётр Фёдорович, — она так хитро умела привлечь меня... я забыл, насколько вы красивее и привлекательнее её!..

— Для благородного сердца главное очарование — в верной и преданной любви, готовой для своего возлюбленного на жертвы, — прошептала Бирон.

— Да, — воскликнул Пётр Фёдорович, — да, вы правы! Ту, неверную, я должен наказать, а фальшивому другу я сорву маску с лица...

— Ради Бога, всемилостивейший государь, — перебила Бирон, — разве это поможет? Что вы можете доказать? Разве вы слышали слова, произнесённые пылкими устами Салтыкова? Можете ли вы удержать взгляды, которые стирает уже последующая минута? Нет, ваше высочество, против лжи и лицемерия можно бороться только притворством. Обождите, наблюдайте, притворяйтесь, и верные доказательства, несомненно, попадут в ваши руки. Если же вы погорячитесь, виновные станут осторожнее, и вы ничего не узнаете. Да ещё те же, кто обманывает вас, будут в душе издеваться над вами.

— Черти! — воскликнул Пётр Фёдорович, красный от гнева. — Это они не смеют делать!.. Вы правы, вы правы! О, я буду притворяться; они не должны подозревать что-либо, но от моих глаз ничто не укроется!

— А если при ваших наблюдениях, — сказала Ядвига Бирон, нежно пожимая руку великого князя, — вам окажется полезным содействие верной, преданной подруги, то знайте, ваше высочество, что вы можете располагать мною, что я принадлежу вам и что служить вам — для меня величайшее счастье!

— Как я мог быть таким безумцем, чтобы забыть это! — сказал Пётр Фёдорович, крепко сжимая её руку. — Как я мог быть так слеп, что не видел, как вы хороши!

— О, мой всемилостивейший государь! — воскликнула Бирон, отступая ещё дальше в глубину и мрак кулисы и даря его своим блестящим, выразительным взглядом. — Какой это блаженный для меня час! С каким тяжёлым сердцем пришла я сюда и какое блаженство уношу в своей душе! Но тише, уходите! Сцена окончена... Не надо, чтобы нас видели вместе... Мы удачнее поведём своё дело, если никто не будет подозревать, что я занимаюсь наблюдениями, что я выслеживаю для вас.

Великий князь ещё раз пожал ей руку и быстро вышел из кулисы. Его лицо всё ещё горело, в глазах бегал беспокойный огонь, но он доказал, что вполне способен владеть избранным им оружием — притворством, рекомендованным ему Ядвигой Бирон, так как, весело улыбаясь, подошёл к Бекетову и, осыпая комплиментами кадета и графиню Бутурлину, стал соперничать в этом с самим Иваном Ивановичем Шуваловым.

Редко доставалось на долю драматического исполнения столько восторженных похвал, сколько получили их Бекетов и Бутурлина от великого князя и от обер-камергера. Оба были от этого в полном восхищении, нимало не подозревая, что ни Пётр Фёдорович, ни Шувалов не слышали из их ролей ни единого слова.

Ревентлов не мог видеть все эти события, потому что как раз пред началом репетиции неожиданное обстоятельство, наполнившее его душу ужасом и смятением, заставило его покинуть зал и не дало ему возможности предупредить или известить словом или каким-нибудь знаком Анну.

Незадолго до начала репетиции Чоглокова, собиравшаяся уже отправиться в приёмный зал великой княгини, где были в сборе все другие придворные дамы, была остановлена своею преданной камеристкой, подавшей ей письмо от Репнина. Чоглокова вскрыла его с сильно бьющимся сердцем, а затем, как только камеристка вышла за дверь, в страстном порыве прижала к губам. По-видимому, в этом письме находились не одни слова любви, так как после его прочтения женщина несколько раз с озабоченным видом прошлась по комнате.

«Николай Васильевич требует, — говорила она про себя, расхаживая по комнате и вертя письмо между нервными пальцами, — чтобы я немедленно под каким-нибудь предлогом представила императрице молодого Ревентлова, о котором мне уже приходилось слышать. Помню я также и тот взгляд, которым смерила императрица молодого человека». Конечно, отнюдь не трудно найти какой-либо предлог для представления, но он может произвести целый переворот при дворе! Если те огоньки, которые я видела в глазах императрицы, превратятся в пламя, то гибель Шувалова неминуема, так как этот молодой голштинец, как мне кажется, может возбудить к себе не только мимолётный каприз, но даже глубокую страсть. Однако, если это не удастся, если Шувалов, несмотря ни на что, останется в фаворе, то можно ожидать, что он при первом же случае не замедлит жестоко отомстить тому, кто выпустил против него эту ядовитую стрелу. Но, — продолжала она после некоторого раздумья, — даже если бы так и вышло, то всё-таки вряд ли Шувалов узнает что-либо, так как ведь нельзя же в самом деле предположить тут преднамеренность. А в то же время мне невозможно оставить невыполненным желание Репнина; он и так при нашем последнем свидании был холоднее обыкновенного, и отказ с моей стороны может явиться причиной того, что он вообще отвернётся от меня... Нет, нет! Всё должно быть исполнено согласно его желанию, и мне только нужно постараться придать всему самый естественный вид».